Так шли мирные беседы, время от времени прерываемые, тостами и звоном стаканов.
Потом принесли патефон, и разговоры сразу стихли.
Не о тебе ли, родная песня, мечталось партизанам под неумолчный лесной шум, под вой осеннего ветра? Нет нужды, что тесна хата, что нет простора песне в ее стенах, а до чего же все-таки хорошо слушать!
Глянула Ульяна Ивановна и увидела — сидит доктор Великанов, край стола рукой поглаживает, молчит, улыбается, а из-под очков по щеке слезинка бежит.
Да и не одного доктора проняло. Посмотрела направо, посмотрела налево — у всех глаза блестят, значит, и самой ье стыдно. Слова-то какие!
Еще раз, а потом и еще раз эту песню завели, а затем и сами спеть попробовали. Пусть от лесной стужи и от взрывов охрипли и огрубели голоса, пусть и не очень хорошо спели, — зато с чувством, от души…
И еще пели: и саратовские «страдания», и «Катюшу», и «Раскинулось море широко». А под самый конец взял колхозный бригадир Петр Черезов гармонику, и пошел по хате гром удалой русской пляски. Встал Василий Степанович, ударил каблуками, обошел круг, остановился перед Ульяной Ивановной и вызывает.
«Либо уж тряхнуть стариной?» — думает Ульяна Ивановна. По старой, еще девичьей памяти румянцем вспыхнула и на доктора Великанова глянула, а доктор смотрит, улыбается и в ладошки хлопает.
Поднялась Ульяна Ивановна и павой поплыла. В руке платочек кружевной. Развеяло по хате шелковым ветром запах духов трефовой дамы.
Поздно, очень поздно домой шли. По дороге доктор Великанов все «Москву» петь пробовал, только не вышло. А потом взялись они вдвоем с Василием Степановичем под руки и «Почему, почему, почемуточки» спели, и это совсем хорошо получилось.
Утром Василий Степанович проснулся, когда было еще темным-темно. Пощупал в потемках ходики и стал одеваться потихоньку, чтобы доктора и Ульяну Ивановну не обеспокоить. Но доктор, у которого порядком-таки побаливала голова, услышал и спросил:
— Встаешь, Василий Степанович?
— Встаю, Арсений Васильевич, — ответил плотник. — Нынче на работу идти. Вчера инвентарь, который уцелел, осматривал — очень много работы. Ведь весна-то не за горами. Работа теперь настоящая пойдет. Осине перевод кончился, за дубок пора браться.
Василий Степанович ушел, а на доктора Великанова напала тоска по больнице, по работе. Такая злая тоска, какой никогда еще не было. Грызет сердце, покоя не дает. Минуты тянутся часами.
Когда засерело за окном, постучался Санька-Телефон. Прижал нос к стеклу и сообщил новость:
— Доктор!.. Арсений Васильевич, Ульяна Ивановна!.. Наши город взяли. Немцев каких побили, каких выгнали. Сейчас машина военная оттуда пришла.
Пожалуй, никогда еще не билось так у доктора Великанова сердце, как в эту минуту. Будь у него крылья, сейчас бы полетел туда, где ждало его любимое дело.
Заволновалась и проснувшаяся Ульяна Ивановна.
— Неужто город отбили? То-то я нынче сон такой видела — будто комната пустая, а в ней ботинки разные стоят да калоши. Очень я много калош видела.
— Хотел бы я знать, какое отношение имеет ваш сон к взятию города? — раздраженно спросил доктор Великанов.
— Ко взятию отношения он, верно, не имеет, зато скорое путешествие предвещает, — объяснила Ульяна Ивановна. — Кожаная и резиновая обувь всегда к походу снится. Хоть кого спросите, всякий вам скажет. Карты — те соврать иногда могут, а сон, если удачно приснится, обязательно сбудется.
Доктор Великанов не стал спорить с Ульяной Ивановной по той простой причине, что предсказанный ею срочный поход соответствовал его намерениям.
Между тем мысль Ульяны Ивановны успела уже переключиться на соображения практического характера:
— Козу, Арсений Васильевич, обязательно с собой взять придется. Есть ли там сейчас снабжение, нет ли, а нам большое подспорье будет…
Глава пятнадцатая
Крутится над холодным городом белая метель. Гудит ветер обгорелым железом, звенит оборванными проводами. Под ногами — нетронутый снег. Пухлыми, ребристыми сугробами завалил он подъезды, сыплется в пустые глазницы выгоревших окон.
Крутит метель над развалинами, будто самый след человека замести хочет. Только никак не выходит ее затея. Заметет след, а уж десять новых пролегло, заметет десять — сто проложено, заметет сто, а глядь, уже рядом дорога пробита ~— прямая, плотная, наезженная.
Тридцать два окна в больнице, и через каждое видны темные снеговые февральские тучи. Чернеют искривленные огнем балки перекрытий, качаются и жалобно звенят провода.
Зеркальное стекло вывески разбито осколком, но прочитать ее можно.
— Что ж теперь, Арсений Васильевич, делать будем? — с тоской спрашивает Ульяна Ивановна.
Доктор Великанов слезает с подводы, привязывает Мазепу к фонарному столбу, снимает очки, протирает их и надевает снова.
— Что делать? — переспрашивает он, стараясь казаться очень бодрым. — Будем делать то, что всю жизнь делали, — работать. Видите, напротив дом уцелел, — туда и пойдем. Раньше, если мне не изменяет память, здесь была какая-то заготовительная контора, теперь будет родильное отделение.
И, проваливаясь на каждом шагу в снег, доктор решительно идет к раскрытому настежь подъезду дома. Ульяна Ивановна робко следует за ним.
…Шуми, ветер, беснуйся как хочешь, а не выйдет по-твоему, никогда не выйдет! Крепко-накрепко приклеено густым клейстером под простреленной вывеской глазастое объявление:
В новом помещении уже хозяйничает Ульяна Ивановна.
Залепила окна, и ветер теперь не дует в них. От раскаленной печи веет сухостью и теплом, из далекой комнаты доносится детский крик и чмоканье.
На случайно подобранном листке нотной бумаги доктор Великанов пишет первый документ первого гражданина, родившегося в освобожденном городе. Ульяна Ивановна, сложив руки, стоит у притолоки и смотрит, как быстро и весело бегает его перо.
Но вот доктор откладывает ручку, хмурится, и пальцы его начинают барабанить по краю стола.
Смотрит по сторонам Ульяна Ивановна и не понимает, чем он недоволен. Все как есть — в полном порядке.
Кастрюлька с кашей в уголке так и сияет, собственной чистоте радуется. Чернеют на столе трубки стетоскопа, — стол выскоблен до белизны. Драгоценным огоньком светится никелированный футляр больничной печати. Что бы могло обеспокоить доктора Великанова?
А он пальцами барабанит и табуреткой скрипит.
— Ульяна Ивановна! — говорит, наконец, доктор. — Я неоднократно просил вас не брать у меня со стола коптилку, которую я сделал из консервной банки. Я буквально не могу без нее работать…
Заменяет Ульяна Ивановна коптилку. Расходятся на лбу доктора Великанова строгие складки, снова
