«…Я ухватился, как утопленник за соломинку, – вспоминал Владимир Иванович, – и, обманув и себя и друзей, робким голосом возгласил надежду. Пушкин заметил, что я стал бодрее, взял меня за руку и сказал: „Даль, скажи мне правду, скоро ли я умру?“ – „Мы за тебя надеемся еще, право, надеемся!“ Он пожал мне руку. Но, по-видимому, он однажды только и обольстился моею надеждою; ни прежде, ни после этого он ей не верил…»
Затем боль оставила раненого, и на смену ей пришла чрезмерная тоска. Но это было не легче.
– Ах, какая тоска! – восклицал Пушкин. – Сердце изнывает…
Смертельная тоска – этот эквивалент боли – заполняла все его существо. Он задыхался в ней и, пытаясь избавиться, просил Даля приподнять его, поправить подушки, сменить положение.
Однажды в полубреду, сжимая руку Даля, он позвал его куда-то:
– Ну подымай же меня, пойдем, да выше, выше, – ну, пойдем!
Тут же очнувшись, с ясным сознанием и даже с усмешкой анализировал:
– Мне было пригрезилось, что я с тобой лезу по этим книгам и полкам высоко – и голова закружилась…
Долгую, томительную ночь провел Владимир Иванович возле постели умирающего поэта, повторяя мысленно одни и те же леденящие душу слова:
«Ну, что ж? – Убит!»
Теперь это было ясно и ему.
Владимиру Ивановичу вспоминался четырехлетней давности разговор с Пушкиным по дороге в Берды. Александр Сергеевич в ту пору вынашивал замыслы великой книги, какая еще не появлялась из-под его волшебного пера. «О, вы увидите: я еще много сделаю! – сказал он тогда Далю. – Ведь даром что товарищи мои все поседели да оплешивели, а я только перебесился; вы не знали меня в молодости, каков я был; я не так жил, как жить бы должно; бурный небосклон позади меня, как оглянусь я…»
Даль отвернулся и украдкой вытер катившиеся по щекам слезы.
Рано утром приехал Спасский. Он оставил Александра Сергеевича с некоторой надеждой, которая появилась у всех после пиявок. Но Пушкин «истаевал», как записал Иван Тимофеевич. Руки больного были холодные, пульс едва определялся, дыхание частое, прерывистое.
Консилиум врачей в составе Арендта, Спасского, Даля и Андреевского единогласно сошелся во мнении, что начинается агония.
«Ударило два часа пополудни, 29 января, – вспоминал Даль, – и в Пушкине оставалось жизни только на три четверти часа».
Жуковский написал последний бюллетень для посетителей, заполнивших прихожую: «Больной находится в весьма опасном положении».
К постели поэта подошли его друзья. В этот момент Пушкин открыл глаза и попросил морошки.
Послали за морошкой. Он ожидал ее с большим нетерпением и несколько раз справлялся, скоро ли будет морошка?
Наталья Николаевна сама дала ему из ложечки несколько ягод и сока.
Лицо поэта выражало спокойствие, и жена вышла от него обнадеженная.
Александр Сергеевич попросил положить его выше.
Даль легко приподнял его.
Пушкин вдруг открыл глаза и сказал:
– Кончена жизнь.
Владимир Иванович не расслышал и тихо переспросил:
– Что кончено?
– Жизнь кончена, – ответил он внятно. – Тяжело дышать, давит…
Это были его последние слова.
Констатируя смерть поэта, Даль вспоминал:
«Всеместное спокойствие разлилось по всему телу; руки остыли по самые плечи, пальцы на ногах, ступни и колени также; отрывистое, частое дыхание изменялось более и более в медленное, тихое, протяжное; еще один слабый, едва заметный вздох – и пропасть необъятная, неизмеримая разделила живых от мертвого. Он скончался так тихо, что предстоящие не заметили смерти его».
Было 2 часа 45 минут пополудни 29 января 1837 года.
Может быть, именно в этот день будущий словарь Даля пополнился еще одним словом, толкование которого он записал тут же, в квартире Пушкина, на отдельном листке бумаги: «Бессмертие – непричастность смерти, свойство, качество неумирающего, вечно сущего, живущего; жизнь духовная, бесконечная, независимая от плоти. Всегдашняя или продолжительная память о человеке на земле, по заслугам или делам его.
Незабвенный, вечнопамятный».
14
Ровно за 100 дней до трагической дуэли на квартире у лицейского старосты М. Л. Яковлева отмечали круглую дату – четверть века Царскосельского Лицея.
Шуточный протокол сходки писал Пушкин:
