недостоверные источники, противопоставляя им данные, полученные им самим. А по поводу «похвального слова» сахалинской каторге, произнесенного генерал-губернатором А. Н. Корфом в присутствии писателя, заметит, что это «не мирилось в сознании с такими явлениями, как голод, повальная проституция ссыльных женщин, телесные наказания».
Так или иначе, но книги открыли ему глаза на то, чего он раньше не знал и что, по убеждению Чехова, «под страхом 40 плетей» следует знать всякому: «… Мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски; мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст, заражали сифилисом, развращали, размножали преступников и все это свалили на тюремных красноносых смотрителей…»
Антон Павлович был убежден, что публика должна иметь правдивую информацию о местах человеческих страданий. Доктор П. А. Архангельский вспоминает реакцию Чехова на составленный им «Отчет по осмотру русских психиатрических заведений»: «А. П. заинтересовался „Отчетом“, пересмотрел его, тщательно прочел его заключительную часть и обратился ко мне с вопросом: „А ведь хорошо бы описать так же тюрьмы, как вы думаете?“
Следует отметить, что разговор этот происходил за несколько лет до путешествия Чехова на Сахалин.
В одном из очерков А. Моруа проводит любопытную мысль, что в своем творчестве писатель «компенсирует себя как может за некие несправедливости судьбы», возобновляя жизнь в своих произведениях под новой маской. Так, по его мнению, Фабриций в «Пармской обители» – это Стендаль в роли молодого и красивого аристократа.
О стремлении писателя освободиться в литературной форме от неотступного требования действием удовлетворить свои подавленные грезы и желания говорит выдающийся английский романист У. С. Моэм. И поэтому «…писатель, человек словесного творчества, всячески прославляет человека практических действий, невольно завидуя ему и восхищаясь им…»
Несложно заметить связь между А. П. Чеховым и некоторыми из его героев. Но он не прячет свое лицо за чужой маской.
Хотя научная карьера Антона Павловича не удалась, он не изображает себя в образе преуспевающего профессора, а, превозмогая тяжелую болезнь, едет на Сахалин, где проделывает большую научно- исследовательскую работу.
Отправляясь на Сахалин, скромнейший Антон Павлович пишет А. С. Суворину: «…Еду я совершенно уверенный, что моя поездка не даст ценного вклада ни в литературу, ни в науку: не хватит на это ни знаний, ни времени, ни претензий… Я хочу написать хоть 100–200 страниц и этим немножко заплатить своей медицине…»
Последнее признание представляется весьма существенным: Чехов собирается взглянуть на каторгу глазами врача. Да и удостоверение личности Чехова, подписанное начальником острова, представляет его предъявителя лекарем, а не писателем.
Но прежде надо было попасть на далекий остров.
Из Москвы он выехал в середине апреля 1890 г.
Год его поездки совпал с круглой датой другого «путешествия» – столетием со дня выхода в свет книги А. Н. Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву». На этот факт обратил мое внимание Г. И. Мироманов – житель Южно-Сахалинска, страстный почитатель А. П. Чехова.
Мироманов прошел за Чеховым по Сахалину и в местной печати опубликовал целую серию интересных очерков. Он прошел не только по тем поселениям, которые посетил Чехов; Г. И. Мироманов мысленно проложил путь к самой идее путешествия Антона Павловича на Сахалин. Выстраивая логический ряд доказательств, он увидел прямую связь между этими двумя путешествиями. Поскольку исследования Мироманова по этому поводу еще не опубликованы, для аргументации его точки зрения позволю себе привести выдержки из его письма ко мне:
«Доказательств взаимосвязи „Путешествия“ Радищева и путешествия А. П. Чехова на Сахалин у меня предостаточно. Вот только один пример. В письме к брату Ал. П. Чехову от 24 марта 1888 года есть такие строки: „Кланяйся Сувориным. Неделя, прожитая у них, промелькнула как единый миг, про который устами Пушкина могу сказать: „Я помню чудное мгновенье…“ В одну неделю было пережито и ландо, и философия, и романсы Павловской, и путешествие ночью в типографию, и „Колокол“, и шампанское, и даже сватовство…“
Именно в это время в суворинской типографии шла перепечатка «Путешествия» Радищева. И, по всей вероятности, Чехов и Суворин пришли ночью в типографию, чтобы посмотреть на эту перепечатку. Поэтому Антон Павлович выбрал из большого синонимического ряда слов именно путешествие. Казалось бы, в данном случае правильнее было бы – визит, посещение, прогулка, вояж, если бы не книга Радищева.
14 июля 1888 года в письме к И. Л. Леонтьеву (Щеглову) Антон Павлович пишет: «Целый день мы (т. е. Чехов и Суворин, у которого он отдыхал в Феодосии. – Б. Ш.) проводим в разговорах. Ночь тоже. И мало- помалу я обращаюсь в разговорную машину. Решили мы уже все вопросы и наметили тьму новых, еще не приподнятых вопросов».
Что же это были за вопросы? Суворин издает крамольное «Путешествие» Радищева. Его сын А. А. Суворин издает исследование «Княгиня К. Р. Дашкова». Покровитель А. Н. Радищева князь А. Р. Воронцов и К. Р. Дашкова-Воронцова – брат и сестра. Катерина Романовна принимала посильное участие в судьбе Радищева. И, по всей видимости, среди тех тем, которые обсуждались Чеховым с Сувориным, были вопросы, связанные с «Путешествием из Петербурга в Москву» и планируемым в юбилейном году путешествием Чехова на Сахалин…»
В логический ряд косвенных доказательств связи между этими двумя путешествиями Г. И. Мироманов ввел также тот любопытный факт, что в Таганроге – на родине А. П. Чехова – с 1856 по 1865 г. проживал сын Радищева Павел Александрович. И если все доводы Г. И. Мироманова можно оспаривать, то влияние книги Радищева на чеховские путевые заметки несомненно: та же тональность в обличении «чудища», которое «обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй». Сравните хотя бы две фразы, свидетельствующие об авторском отношении к предмету наблюдений:
«Я взглянул окрест меня – душа моя страданиями человечества уязвлена стала…» – начинает свой рассказ Радищев.
«…Я вижу крайнюю, предельную степень унижения человека, дальше которой нельзя уже идти», – вторит ему Чехов.
