Его притесняли, травили, пытались унизить.
Унижения начинались с замечания царя об одежде поэта на балу у французского посланника («…Вы могли бы сказать Пушкину, – поручает он Бенкендорфу, – что неприлично ему одному быть во фраке, когда мы все были в мундирах…») до «высочайшего» мнения о «Борисе Годунове» с рекомендацией переделать его в «историческую повесть или роман наподобие Вальтер Скотта», переданного через того же царского сатрапа. (В остроумнейшей статье А. С. Пушкина о Вольтере, опубликованной в 1836 году в «Современнике», можно было прочитать почти не замаскированный упрек поэта Николаю I: «К чести Фридерика II скажем, что сам от себя король… не надел бы на первого из французских поэтов шутовского кафтана, не предал бы его на посмеяние света…»)
На следующем этаже светской иерархии плели интриги и пакостили Пушкину осмеянные им министры, генералы, дипломаты – все эти Воронцовы, уваровы, нессельроде, геккерены.
На еще более низком уровне злобствовал Фаддей Булгарин – тайный агент царской охранки, русский Видок, «сволочь нашей литературы», как аттестовал его Пушкин. Но от этого он не был менее опасен: в руках Булгарина была пресса, а следовательно, возможность воздействовать на читательские мнения, на публику.
Травля Пушкина Булгариным началась после поражения декабрьского восстания, но апогея достигла в 1830 году, когда Булгарин напечатал в своей «Северной пчеле» пасквиль, в котором, чуть-чуть завуалировав имя поэта, обливал его грязью. При этом все обвинения были заимствованы из архивов ведомств Бенкендорфа – Дубельта, и даже фразеология выдержана в духе сотрудников Третьего отделения.
Заклеймив Булгарина как сыщика в полемических статьях и эпиграммах, Пушкин, кроме того, пишет его хозяину – Бенкендорфу: «…г. Булгарин, который говорит, что имеет у Вас влияние, стал одним из самых заклятых моих врагов… После гнусной его статьи против меня я считаю его способным на все. Я не могу не предупредить Вас о моих отношениях к этому человеку, потому что он может мне причинить безграничный вред…»
В мемуарной литературе встречаются высказывания о суеверности Пушкина. Близкий его друг С. А. Соболевский даже выступил со статьей «Таинственные приметы в жизни Пушкина», в которой, в частности, утверждал, что сосланный в Михайловское поэт не оказался в декабре 1825 года на Сенатской площади только благодаря чистой случайности: он решил тайно навестить друзей и уже выехал из деревни, но сперва ему дорогу перебежал заяц, а потом он встретил священника – и то и другое служит дурным предзнаменованием, и именно это заставило его повернуть назад.
Как вспоминает соседка Пушкина по имению М. И. Осипова, поездка отменилась в силу тех же причин. Но она пишет, что было это уже через несколько дней после восстания, о котором поэт узнал от кучера Осиповых, вернувшегося из столицы.
Этот вариант кажется более правдоподобным: понятно первое импульсивное движение Пушкина – в Петербург, к друзьям, братьям, товарищам, как он неоднократно именовал в письмах участников восстания. По дороге наступило отрезвление – стала очевидной бессмысленность этой поездки. Надо было найти причину возвращения в Михайловское. А вот и хороший повод: заяц, священник. Жестокая расправа с декабристами потрясла Пушкина. Близость его к восставшим и популярность в их среде его стихов не были тайной для правительства. На рукописи пятой главы «Евгения Онегина» в память об этих страшных событиях, которые не переставали терзать его, сохранился рисунок виселицы с телами пяти повешенных и оборванная на полуслове фраза: «И я бы мог, как…»
О вере Пушкина в приметы и предзнаменования свидетельствует также история с гадалкой Киргоф. Мрачные ее пророчества запали в душу поэта и тревожили его.
В то же время сохранились и другие, противоречащие этим свидетельства. Вспомним зафиксированную Жуковским (по-видимому, со слов прислуги) хронологию дня дуэли. «…По отъезде Данзаса начал одеваться; вымылся весь, все чистое; велел подать бекешь; вышел на лестницу. – Возвратился, – (принес) велел подать в кабинет большу(ю) шубу и (поехал) пошел пешком до извозчика. – Это было ровно в 1 ч…»
Во все времена вернуться с дороги – одна из самых плохих примет: пути не будет. Это не остановило Пушкина, хотя он вовсе не искал собственной смерти и рассчитывал на благоприятный для себя исход поединка. «…Поэт располагал поплатиться за это лишь новою ссылкою в Михайловское, куда возьмет и жену, и там-то, на свободе, предполагал заняться историей Петра Великого», – со слов А. Н. Вульфа, близко знавшего Пушкина, записал один из его ранних биографов.
Поэзия Пушкина чужда мистики, и сам он в 1826 году призывал Дельвига: «…не будем ни суеверны, ни односторонний. Но я не берусь опровергать утверждения современников поэта.
Как верно заметил однажды о творческом методе Пушкина П. А. Вяземский, он никогда не писал картин по размеру рам, заранее изготовленных. Так и к живому Пушкину нельзя подходить с заданными мерками: он был во всем неоднозначен.
4
Источники информации о перенесенных А. С. Пушкиным болезнях разнообразны: это – и его письма, и воспоминания современников, и очень редко – медицинские документы, составленные, к сожалению, не всегда грамотно.
Так, например, в рапортах врача Ф. О. Пешеля о заболеваниях Александра Сергеевича во время его пребывания в Лицее фигурируют не диагнозы, а самые общие симптомы: «нездоров», «головная боль», даже просто – «больной» и чаще всего (7 из 1 6 обращений к врачу) «простуда». Каждое из этих состояний может быть обусловлено различными причинами. Не вызывает разночтений только одно заключение: «Опухоль от ушиба щеки».
По-видимому, это были не очень опасные для здоровья Пушкина болезни. Подтверждение тому – кратковременность пребывания на госпитальной койке: два-три дня, максимум – пять дней.
Вынужденное уединение Александр Сергеевич использовал для сочинения стихов. Его навещали друзья. Пущин сохранил для потомства сцену, когда поэт читал в лазарете «Пирующих студентов»:
«…После вечернего чая мы пришли к нему гурьбой с гувернером Чириковым.
Началось чтение:
Внимание общее, тишина глубокая по временам только прерывается восклицаниями. Кюхельбекер просил не мешать, он весь был тут, в полном упоении… Доходит дело до последней строфы. Мы
