Бог с ним, с Ролланом. Подумаем, чем все эти споры вокруг союза социал-демократов и коммунистов важны ли для нас, людей XXI века? Ведь все равно фашизм в 1939–1941 гг. сумел завоевать почти всю Европу. Так ли существенны бугры на его дороге ко Второй мировой войне? Полагаю, в них — суть исхода эпохи 30-х гг., истоки союза, который не только разгромит фашизм, но и определит лицо мировой цивилизации почти до нашего времени.
Перед Европейской цивилизацией, какой она сложилась к 30-м годам, лежало два пути. Господствовавшая в то время (как и в наше) либеральная система ценностей, несла в себе противоречие между демократизмом и элитаризмом, и потому тяготела к смешению с двумя потоками, набиравшими силу в условиях кризиса — социализмом и национал-расизмом. Формально присягая на верность демократическим идеалам, западноевропейские лидеры всерьез принимали только интересы элит, не считая массы достаточно компетентными, чтобы вмешиваться в политический процесс. Элиты считались хранителями культуры, которая передавалась из поколения в поколение представителями британской аристократии или французского культурного слоя. Носители традиции национальной политической культуры были довольно замкнутой кастой и бдительно охраняли свою чистоту от бушевавших под кабинетными окнами толп. Чистота элиты только выигрывает от чистоты нации, расы — логика, понятная западноевропейским лидерам 30-х гг. Совсем недавно расизм был хорошим тоном во всех колониальных державах, а в США он оставался основой образа жизни. У нас будет еще немало поводов убедиться, что мотивы национальных интересов для европейских лидеров были куда более убедительными, чем права личности и тем более социальное равноправие. Отсюда — популярность фашизма, который обеспечивал капиталистический порядок не хуже, чем многопартийная система. Отсюда — «понимание» стремления Гитлера выгнать чехов и поляков с населенных немцами земель. Отсюда — уверенность в превосходстве «культурных» народов над «некультурными». Немало мифов, питавших сознание Гитлера, были приняты ко двору интеллектуальной элиты стран Запада. И наблюдатели того времени вовсе не исключали ситуацию, когда нацистские лидеры будут определять судьбы мира в союзе с либерально-консервативными, а принятые элитарно-либеральные ценности будут дополнены фашистскими идеями о чистоте европейской культуры и расы, о сверхчеловеке, рационально обустраивающем варварский мир.
Кризис «мирового порядка» открыл новые возможности и перед идеями социальной демократии и равноправия, которые связывались с преодолением капитализма, с социализмом. Каким бы не рисовался этот новый строй в представлениях социалистических теоретиков, одно было неизменно — он должен предоставить трудящимся (то есть большинству людей, а не только профессиональным политикам и управленцам) больше возможностей в руководстве обществом. Социалистическая теория (о практике коммунистического режима в СССР речь не идет) требовала последовательной демократии, преодоления перегородок между народом и элитой. И здесь либерализм мог найти со своим конкурентом немало точек соприкосновения. Ведь последовательное развитие идей личной свободы приводит к осознанию необходимости социальной свободы и демократии. Идеи равноправия и демократии упираются в ограничения частной собственности и элитарного государства. Поэтому последовательный либерал и демократ выступает под теми же лозунгами, что и последовательный социалист. Гражданское общество пытается освободиться от контроля со стороны капитала и бюрократии. Попытки синтеза либеральной и социалистической идеологии предпринимались социал-демократами, но практический опыт толкал их к идеологическому растворению в либерализме (что и произошло во второй половине столетия). Социал- демократы стремились привить капитализму отдельные черты социализма, и отступали при первых серьезных трудностях, как мы видели это на примере Веймарской республики. Социал-демократы сами превратили свою идеологию в компромисс между социализмом и либерализмом, и поэтому их воздействие на цивилизацию прививало ей социализм в крайне разбавленном виде. В условиях наступления нацизма этого было мало. Европа приняла бы национал-расистские ценности под напором энергичных строителей новых империй.
Источником концентрированной социалистической пропаганды был СССР. В самом Советском Союзе принципы социализма жестоко попирались. Там не было ни социального равноправия, ни свободы, ни власти трудящихся. Всем правила узкая государственно-партийная элита. Но на экспорт СССР отправлял те самые социалистические идеи, которыми вдохновлялась Российская революция. Коммунисты выступали за братство между народами, расширение прав трудящихся, равенство прав всех людей независимо от национальности и происхождения. Коммунисты были больной совестью социалистов. Советский Союз с его постоянными разоблачениями бедствий трудящихся (только не у себя дома) был больной совестью либерального мира и потому вызывал симпатию у той части западной интеллигенции, которая стремилась к переменам. Она боролась за то, чтобы судьбы мира стали вершить не только страны Антанты, но и Советский Союз. Такое время наступит после Второй мировой войны, и это будет далеко не золотой век человечества. Но представим себе другую возможность: мир, которым правит союз расистских США, консервативной Британской империи, нацистской Германии, фашистской Италии и императорской Японии. И ужаснемся.
Такое невероятно? Мы увидим, что в середине 30-х гг. это было даже более вероятно, чем Антигитлеровская коалиция. Весы, на которых определялась судьба европейской цивилизации, все время колебались. На одной чаше — коллективная безопасность, на другой — умиротворение; на одной — Народный фронт, на другой — симпатии к фашизму и «пакт четырех».
В расширительном толковании фашизма Коминтерном, когда фашистскими называли десятки государств мира, было свое рациональное зерно. На установление тоталитарного режима решались немногие, но отдельные фашистские «находки» применялись по всему миру. Почему бы не распустить профсоюзы и не перенести решение социальных конфликтов в подконтрольную государству Палату труда? Почему бы не разрешить действие вооруженных националистических отрядов в помощь армии и полиции, которые при случае могут без суда расправиться с левыми и профсоюзными активистами? Почему бы не распустить все партии, кроме одной — правящей, а остальные не загнать в подполье? Что уж говорить о территориальных претензиях, для которых Версальская система создала идеальные условия.
Опыт Италии вызвал не только протесты, но и восхищение во многих странах мира. Представителям бизнеса казалось, что фашистскими методами легко можно покончить с сопротивлением рабочих наступлению на их права, с социалистическими идеями и угрозой коммунизма. В центральной и восточной Европе распространялась мода на авторитарную модель государственного регулирования экономики, подобную фашизму. Авторитарные режимы были установлены в большинстве стран этого региона уже в 20 -е гг., но во время Великой депрессии они стали все активнее применять методы, опробованные в Германии и Италии. Собственно тоталитарная система до начала Второй мировой войны здесь так и не возникла. Наиболее близко к итальянским образцам подошла Австрия. В марте 1933 г. канцлер страны А. Дольфус установил диктатуру, а после подавления восстания социалистов в феврале 1934 г. принял новую конституцию, закрепившую сословно-корпоративную систему. Дольфус стал не только учеником, но и союзником Муссолини.
В поддержке дуче Дольфус видел возможность сохранения независимости Австрии от Германии, где правил его напористый соотечественник. Не только в Германии, но и в самой Австрии было немало сторонников воссоединения двух германоязычных стран. Наиболее радикальные из них вступали в национал-социалистскую партию, полулегально действующую в Австрии. В Германии формировался австрийский легион, который «в случае чего» может выступить против Дольфуса.
25 июля 1934 г. австрийские нацисты убили Дольфуса и попытались захватить власть. Путч был подавлен. Гитлер делал вид, что недоволен выступлением австрийских нацистов: «люди подумают, что я к этому причастен»[293]. Быстрое подавление путча было не единственной неприятностью для фюрера — дуче перебросил к границам Австрии четыре дивизии. Два фашистских режима могли вот-вот столкнуться. Для Муссолини австрийский вопрос стал делом принципа —
