В мае девяностого Равшон Саибназаров, тогда еще просто лейтенант КГБ СССР больше суток провел в зиндане в Таджикистане в ожидании неизбежной смерти. Для того чтобы выдернуть его оттуда, была проведена совершенно уникальная операция силами нашей конторы. Мой командир, Сергей Волков, по- моему, до сих пор гордится тем, что поучаствовал в ней.
Не то чтобы эта операция была особенно сложной по исполнению тут, как раз все было просто и ясно. Один ловкий мужик сделал все, чтобы попасть в тот же зиндан, что и Равшон. Оказавшись там, принялся распевать песни, настолько громко, что без проблем перекрывал лай собак и вопли ишаков. Горланил достаточно долго, одну только «Белоруссию…» исполнил раз пять. Прикиньте, «Молодость моя, Белоруссия», в кишлаке. Короче, место нахождения зиндана те, кому надо было, засекли без всяких там радиомаячков. Ночью пришли и без проблем извлекли из ямы Равшона и того самого певца. Уникальность состояла как раз в том, что дело происходило в девяностом году, когда все подряд спецслужбы просто- напросто боялись лишний раз без спроса вздохнуть или пукнуть. Получить разрешение на проведение такой операции было на пару порядков сложнее, чем ее осуществить.
Врач появился, когда мы докуривали мои сигареты. О результатах операции не стоило даже и спрашивать, все читалось на его лице.
— Ваш друг в реанимации, — сообщил он, — жить будет.
— Молодец! — воскликнул я и вытер пот со лба.
— У меня, между прочим, дежурство закончилось, — сварливо заявил он, — долго еще торчать здесь?
— Идите переодеваться, доктор, — ответил за меня переговорщик, — скоро пойдете домой.
— Хочется верить, — буркнул тот и удалился.
— Ну, что, — бодро спросил полковник, — будем заканчивать комедию?
— Подождите, — возразил я, — а как же второе требование?
— Слушаю.
— У палаты моего товарища выставляется ваша, повторяю, ваша, а не милицейская, охрана. Как только состояние здоровья позволит, вы отвезете его куда положено.
— Принимается, — весело ответил он, — а где остальные ваши подельники, растворились в воздухе?
— Скрылись в канализации, — любезно ответил я, — давайте, действительно, заканчивать.
— Я только за.
— Это действительно взрывчатка — я пнул ногой сумку, и она оказалась возле него, — почти кило пластида.
— О, как, — он застегнул застежку на сумке, — действительно, пластид и почти кило. А где взрыватели?
— Нету.
— А как же ты собирался его взорвать?
— И в мыслях не было, — я перекинул полковнику брелок.
— Понятно, — хмыкнул он и протянул руку, — твой ствол.
— Нет никакого ствола, — расхохотался я, — и не было, — достал из кармана и выложил на стол наручники, вытянул перед собой руки. — Вяжите меня, люди добрые.
— Сюда, — скомандовал он, — двое в камуфляжной форме и в масках вышли из-за угла и направились к нам, держа меня под прицелом.
— Круто.
— Сейчас это называется «нанотехнология», — пояснил он и, обращаясь к подошедшим двоим, скомандовал: — Минуту! — Те застыли, как гипсовые пионеры в парке. — Один вопрос, вернее, два.
— Слушаю.
— Почему ты все время лыбишься?
— Настроение хорошее, — ответил я и ничуть не соврал. Действительно, почему я должен плакать? Все прошло успешно: я догадался об основной акции, Кира вычислил, когда и где окажется сегодня поутру Режиссер, Берта, Дед и Сиротка сработали четко. Нам очень повезло с теми четырьмя, пришедшими на склад. Кира выжил. Что с нами будет потом? Не знаю, потом будет потом. — Второй вопрос.
— Кто ты такой, черт подери?
— Сам бы хотел это знать.
— Пакуйте! — мне завернули ласты за спину. — Без экстаза!
Меня поставили в позу пловца на старте и поволокли на выход.
В машине, куда меня затолкали, мне опять стало очень жарко, потом холодно, потом снова жарко и, наконец, просто хреново. Я то погружался в напоминающее краткий сон состояние, то приходил ненадолго в себя. И так несколько раз. Когда машина остановилась, меня взяли за шиворот и скомандовали: «На выход!». Последнее, что осталось в памяти, это то, что я делаю шаг наружу. Потом все, погас свет и выключился звук.
Часть пятая
Судьба никогда не может быть сильнее спокойного мужества…
Лирическое отступление пятое, семейное
— Проходи, Игорь, располагайся, — восседающий в напоминающем трон, помпезном офисном изделии с наворотами, сделал ленивый приглашающий жест. — Сейчас освобожусь.
Тот послушно прошел и расположился на каком-то крохотном низеньком пуфике (с которого на хозяина кабинета приходилось смотреть снизу вверх) в некотором отдалении от громадного, покрытого зеленым сукном стола, за которым в поте лица трудился видный представитель губернской элиты и, по совместительству, муж его матери. С интересом осмотрелся по сторонам. Увиденное впечатлило.
Любовно отреставрированная антикварная мебель, многочисленные, со вкусом расставленные по цвету корешков, книги на полках. Дипломы и сертификаты вперемежку с саблями и ятаганами на стенах, пушистые ковры на полу, прикрытый экраном камин.
Государственный герб на стене прямо над головой увлеченно работающего с документами хозяина кабинета и равноудаленно по обе стороны от него — коврик с вытканным портретом законно избранного. Для полного комплекта государственных символов не хватало только флага и гимна. В общем, воплощенная в жизнь мечта выросшего в «хрущобе», мальчугана из многодетной семьи.
Вынырнув, наконец, из пучины государственных забот, отчим извлек из папиросницы карельской березы сигаретку, прикурил от массивной настольной зажигалки и остро, сверху вниз посмотрел на пасынка.
— Скажи-ка мне, Игорь, ты любишь Россию?
Тот замялся. В организации, где он служил, говорить об этом всегда считалось дурным тоном. Много и часто чирикающие о неземной любви к отечеству, там не приживались и рано или поздно куда-нибудь отваливали. Чаще всего — по головам на повышение, в места запредельной концентрации патриотизма. Остальные — просто, как могли, выполняли приказы, проливая при случае за это самое отечество кровушку. Свою и чужую.
— Ты не ответил.
— Ну да, конечно.
— Конечно, — передразнил тот. — Ты пойми, Игорь, Россия…
