— Сучонок... Сопляк... Догадался, сучонок!..
Люба грохнула чем-то в сенях. Вышагнула на крыльцо...
Шура стоял, руки по швам, бледный...
Егор протянул ему деньги, сказал негромко, чуть хриплым голосом:
— На. До свидания, Шура. Передавай привет! Все запомнил, что я сказал?
— Запомнил,— сказал Шура. Посмотрел на Егора последним — злым и обещающим — взглядом. И пошел к машине.
— Ну вот!— Егор сел на приступку. Проследил, как машина развернулась... Проводил его глазами и оглянулся на Любу.
Люба стояла над ним.
— Егор...— начала она было.
— Не надо,— сказал Егор.— Это мои старые дела. Долги, так сказать. Больше они сюда не приедут.
— Егор, я боюсь,— призналась Люба.
— Чего?— удивился Егор.
— Я слышала, у вас... когда уходят от них, то...
— Брось!— резко сказал Егор. И еще раз сказал: — Брось. Садись. И никогда больше не говори об этом. Садись...— Егор потянул ее за руку вниз.— Что ты стоишь за спиной, как... Это нехорошо — за спиной стоять, невежливо.
Люба села.
— Ну?— спросил весело Егор.— Что закручинилась, зоренька ясная? Давай-ка споем лучше!
— Господи, до песен мне...
Егор не слушал ее.
— Давай я научу тебя... Хорошая есть одна песня.— И Егор запел:
— Да я ее знаю!— сказала Люба.
— Ну? Ну-ка, поддержи. Давай:
— Егор,— взмолилась Люба,— Христом богом прошу, скажи: они ничего с тобой не сделают?
Егор стиснул зубы и молчал.
— Не злись, Егорушка. Ну, что ты?
И Люба заплакала.
— Как же ты меня-то не можешь понять: ждала я, ждала свое счастье, а возьмут да... Да что же уж я, проклятая, что ли? Мне и порадоваться в жизни нельзя?..
Егор обнял Любу и ладошкой вытер ей слезы.
— Веришь ты мне?— спросил.
— «Веришь», «веришь»... А сам не хочет говорить. Скажи, Егор, я не испугаюсь. Может, мы уедем куда-нибудь...
— О-о!..— взвыл Егор.— Станешь тут ударником! Нет, я так никогда ударником не стану... честное слово, Люба, я не могу, когда плачут. Не могу!.. Ну сжалься ты надо мной, Любушка.
— Ну, не буду, не буду. Все будет хорошо?
— Все будет хорошо,— четко, раздельно сказал Егор.— Клянусь, чем хочешь... всем дорогим. Давай песню.— И он запел первый:
Люба поддержала, да так тоже хорошо подладилась, так славно. На минуту забылась, успокоилась:
Из-за плетня на них насмешливо смотрел Петро.
— Спишите слова,— сказал он.
— Ну, Петро,— обиделась Люба.— Взял спугнул песню.
— Кто это приезжал, Егор?
— Дружок один. Баню будем топить?— спросил Егор.
— А как же? Иди-ка сюда, что скажу...
Егор подошел к плетню. Петро ему на ухо что-то заговорил.
— Петро!— сказала Люба.— Я ведь знаю, чего ты там, знаю. После бани!
— Я жиклер его прошу посмотреть,— сказал Петро.
— Я только жиклер гляну...— сказал Егор.— Там, наверно, продуть надо.
— Я вам дам жиклер! После бани, сказала,— сурово молвила напоследок Люба. И ушла в дом. Она вроде и успокоилась, но все же тревога вкралась в душу. А тревога та — стойкая; любящие женщины знают, какая это стойкая, живучая боль.
Егор полез через плетень к Петру.
— Бренди — это дерьмо,— сказал он.— Я предпочитаю или шампанзе или «Реми-Мартин».
— Да ты спробуй!
— А то я не пробовал! Еще меня устраивает, например, виски с содовой...
Так, разговаривая, они направились к бане.
Теперь то самое поле, которое Егор пахал, засевали. Егор же опять и сеял. То есть он вел трактор, а на сеялке, сзади, где стоят и следят, чтоб зерно равномерно сыпалось, стояла молодая женщина с лопаточкой, Галя.
Петро подъехал к ним на своем самосвале с нашитыми бортами — привез зерно. Засыпали вместе в сеялку. Малость поговорили с Егором.
