— Да ну, что тут!.. Да ладно... Сонь... Ладно уж...
— Чтоб завтра же этого дурака не было здесь!— кричала Софья Ивановна.— Завтра же пусть уезжает! Чтоб духу его тут не было!..
— Да ладно тебе!.. Сонь...
— Не «ладно»! Не «ладно»! Пусть не дожидается — выкину его чемодан к чертовой матери, и все!
Чудик поспешил сойти с крыльца... А дальше не знал, что делать. Ему стало больно. Когда его ненавидели, ему было очень больно. И страшно. Казалось: ну, теперь все, зачем же жить? И хотелось куда-нибудь уйти подальше от людей, которые ненавидят его или смеются.
— Да почему же я такой есть-то?— горько шептал он, сидя в сарайчике.— Надо бы догадаться: не поймет ведь она, не поймет народного творчества!
Он просидел в сарайчике дотемна. И сердце все болело.
Потом пришел брат Дмитрий. Не удивился — как будто знал, что брат Василий давно уж сидит в сарайчике.
— Вот...— сказал он.— Это... опять расшумелась. Коляску-то не надо бы уж.
— Я думал, ей поглянется. Поеду я, братка.
Брат Дмитрий вздохнул... И ничего не сказал.
Домой Чудик приехал, когда шел рясный парной дождик. Чудик вышел из автобуса, снял новые ботинки и побежал по теплой, мокрой земле — в одной руке чемодан, в другой ботинки. Подпрыгивал и пел громко:
С одного края небо уже очистилось, голубело, и близко где-то было солнышко. И дождик редел, шлепал крупными каплями в лужу; в них вздувались и лопались пузыри.
В одном месте Чудик поскользнулся, чуть не упал.
Звали его — Василий Егорович Князев. Было ему тридцать лет от роду...
Сельсовет. Непомерно большие, мягкие кресла, большой стол, большие диаграммы, плакаты на стенах...
В кресле, почти утонув в нем, ежится Бронька Пупков. Над ним — строгий предсельсовета, в новенькой военной гимнастерке, при ордене Красной Звезды и трех медалях.
— Ну, так што будем делать-то? Бронислав?..
Бронька морщится.
— Ну, што, што?
— Долго будем историю искажать?
— Та-а...
— Не «та-а», не «та-а»... Ты скажи прямо: прекратишь это или нет?
— Та-а чего там!..
— Ничего! Ты дурак или умный? Для чего тебе это надо?
— Ну, все, прекратили. Ты у нас один — умница. Еще дураком обзывает...
— Кто же ты!
— Если ты председатель сельсовета, так тебе можно оскорблять личность? Врежу счас пепельницей... за оскорбление...
— Ты историю оскорбляешь!.. Я же тебя счас посадить могу...
— Скажет. Интересно, по какой статье?
— За искажение истории...
— Нет такой статьи.
— Найдем!
— Один такой — нашел... Найдет он. Сам загудишь раньше меня.
— Ну што делать с этой дубиной!.. Неохота ведь сажать-то...
— Не сажай.
— Ты даешь слово, что прекратишь эту свою глупость?
— Даю, даю.
— Смотри, Бронислав!..
— Смотрю.
Когда городские приезжают в эти края поохотиться и спрашивают в деревне, кто бы мог походить с ними, показать места, им говорят:
— А вон, Бронька Пупков... он у нас мастак по этим делам. С ним не соскучитесь.— И как-то странно улыбаются.
Бронька (Бронислав) Пупков — еще крепкий, ладно скроенный мужик, голубоглазый, улыбчивый, легкий на ногу и на слово. Ему за пятьдесят, он был на фронте, но покалеченная правая рука — отстрелено два пальца — не с фронта: парнем еще был на охоте, захотел пить (зимнее время), начал долбить прикладом лед у берега. Ружье держал за ствол, два пальца закрывали дуло. Затвор берданки был на предохранителе, сорвался — и один палец отлетел напрочь, другой болтался на коже. Бронька сам оторвал его. Оба пальца — указательный и средний — принес домой и схоронил в огороде. И даже сказал такие слова:
— Дорогие мои пальчики, спите спокойно до светлого утра.
Хотел крест поставить, отец не дал.
Бронька много скандалил на своем веку, дрался, его часто и нешуточно бивали, он отлеживался, вставал и опять носился по деревне на своем оглушительном мотопеде («педике») — зла ни на кого не таил. Легко жил.
Бронька ждал городских охотников, как праздника. И когда они приходили, он был готов — хоть на неделю, хоть на месяц. Места здешние он знал как свои восемь пальцев, охотник был умный и удачливый.
Городские не скупились на водку, иногда давали деньжат, а если не давали, то и так ничего.
— На сколь?— деловито спрашивал Бронька.
— Дня на три.
— Все будет как в аптеке. Отдохнете, успокоите нервы.
Ходили дня по три, по четыре, по неделе. Было хорошо. Городские люди — уважительные, с ними не манило подраться, даже когда выпивали. Он любил рассказывать им всякие охотничьи истории.
В самый последний день, когда справляли отвальную, Бронька приступал к главному своему рассказу.
Этого дня он тоже ждал с великим нетерпением, изо всех сил крепился... И когда он наступал, желанный, с утра сладко ныло под сердцем и Бронька торжественно молчал.
— Что это с вами?— спрашивали.
— Так,— отвечал, он.— Где будем отвальную соображать? На бережку?
— Можно на бережку.
...Ближе к вечеру выбирали уютное местечко на берегу красивой стремительной реки, раскладывали костерок. Пока варилась щерба из чебачков, пропускали по первой, беседовали.
Бронька, опрокинув два алюминиевых стаканчика, закуривал...
— На фронте приходилось бывать?— интересовался он как бы между прочим. Люди старше сорока почти все были на фронте, но он спрашивал и молодых: ему надо было начинать рассказ.
— Это с фронта у вас?— в свою очередь спрашивали его, имея в виду раненую руку.
— Нет, я на фронте санитаром был. Да... Дела-делишки...— Бронька долго молчал.— Насчет
