рассуждала и рассуждала, доказывала что-то, и не “что-то” вовсе, а прописные, младенцу ясные, формулы, насчет того, что в человеке все должно быть прекрасно: и лицо, и душа, и одежда… Я ждала, когда он прервет мой фонтан. И он прервал. Спокойно так. И снисходительно:
— Эх, девочка… Да что ты в жизни видела? Что ты знаешь? Что ты понимаешь в людях вообще?..
А мне стало смешно. Оттого, что он сам был шестнадцати лет дитем, и видеть-понимать мог ненамного больше меня. И еще стало почему-то горько… Оттого, что я действительно кроме “LEE” на своих джинсах ничего пока в жизни не видела. Я повернулась и ушла, утешая себя тем, что после этого “веселенького” лета вернусь в Москву особой, уж куда более знающей жизнь, чем та, что визжала от радости, когда вырвалась на вокзале из заботливых родительских рук.
Да, Катька, именно так я думала, возвращаясь в палату.
Так что мучает меня теперь куча вопросов. “Дергают”, так сказать. Это у наших опять новая мода. Скажешь им: “Хорош выпендриваться”, — а они: “Тебя это дергает?” “Дергает”. “Подергает, подергает и перестанет”. Меня не перестанет. Пока пойму, что к чему…
И. Шульженко».
«Привет, Катюшка!
Спасибо за письмо. Ты пишешь, что волнуешься за меня — ерунда. Не надо. Приятно, конечно, но не трепи себе нервы. Да, могу похвастаться, Кать, я уж немного разобралась во всей этой ерунде (а может, и не такая уж это ерунда?).
Позавчера меня позвала к себе Лидия Николаевна. Молчала. Так долго, что я уж было собралась слинять.
Потом спросила, вспыхнув скулами:
— Инна, ты знаешь что-нибудь о Степанове?
— Настолько, насколько можно узнать человека, благодаря необременительному общению.
— Ты не поняла. Он говорил тебе о своей семье, например?
Я хотела расхохотаться и спросить: “Что, алименты платит?” Дура я, да?
А потом мне стало не до смеха. Заноза рассказала, что год-полтора назад умер Мишин отец, а мать быстро утешилась, выскочив замуж за своего давнего “знакомого”. Кать, ты не представляешь, какой портретик отчима Мишки нарисовала мне Заноза. Не хочу и не буду пересказывать все это. Понятно одно — с отчимом Мишка не сошелся, ждет окончания школы, чтобы уйти от них. Уже теперь нередко ночует у друга. Вот такие дела “веселые”, Кать. Я поблагодарила Лидию Николаевну за трогательную заботу о моем юном и незакаленном сердце и пошла к Мише. Просто позвала на танцы. Он был удивленным и немного обалдевшим от этого, а мне больше обычного хотелось дотронуться до его волос… Я, Катька, поняла, что никогда, ни за что не отпущу его от себя, что… В общем, хорошо, что он есть. Мы как-то говорили с ним о том, что такое счастье. Для него это солнечным, солнечным, солнечным весенним утром идти по Калининскому, улыбаться направо и налево, толкаться в молчаливой, но доброй толпе. Просто идти. А разве этого мало?.. Только ты не думай, что это моя жалость к нему. Или причуда. Он мне стал нужен, очень нужен, этот чудной, непонятный, непохожий на других “Мишка-Чайник”. Пусть я буду и “чайница- кофейница” — мне все равно.
Поняла?
Но вообще-то, Катька, после этих “уроков лета” мне станет сложнее, труднее жить на белом свете. Я это поняла. Но не горюю: жизнь — непростая штука и требует к себе серьезного отношения… Говорю, как матрона столетняя, аж противно, да разве не права я?..
Ну, всего тебе, Катька!
До встречи! До скорой встречи!
Твоя Инна Шульженко».
