вышел в комнату.
У кровати вполоборота стояла женщина. Заметив меня, консьержка уронила полотенца. Говорят, в такие моменты человек прикрывает срам. Но я только развел руками.
Вода, испаряясь, приятно холодила тело. Полотенце было белым и жестким, и я с удовольствием вытерся.
Для ужина я выбрал оранжевую майку с надписью «Celebrate your image», белые брюки и тапки «Camper». Выключил свет, обернулся.
Комната исчезла, но в окне тут же вспыхнул Золотой Рог: как будто газовую конфорку зажгли. И я несколько секунд стоял в темноте, разглядывая ртутное мерцание.
Ужин накрыли во дворе.
Семейства учителей чинно изучали меню, делали заказы. Одеты неброско, в темное. Я со своими белыми штанами на всякий случай забился в угол. Рядом со столиком полыхал огненный факел, бросая на клеёнку адские отблески.
Меню оказалось на турецком.
«Балык?» – спросил про рыбу. «Балык йок» – весело откликнулся официант.
И с любопытством уставился на меня.
На подиум тем временем выносили аппаратуру, возились с проводами. Наконец к микрофону вышла красивая крупная девушка в черном платье с блестками. Учителя захлопали. Девушка сделала вид, что смущена.
Она пела грудным голосом и я невольно засмотрелся на то, как блики льнут к ее продолговатым ягодицам.
Ухватив кость, вцепился в мясо.
И понял, что проголодался.
Солнце село и город исчез в темноте. Но по цепочкам огней я видел, где кончается вода залива и начинаются холмы Стамбула.
Слева виднелась первая четверка минаретов. Красные стены, подсвеченные прожекторами, белые башни – Святая София, никаких сомнений. А вот и серые макушки куполов, их едва видно, это мечеть султана Ахмеда у ипподрома.
Я перевел взгляд. Прямо напротив в небе чернела ниша, которую обступали звезды.
Мечеть Сулейманийю в эту ночь почему-то не подсветили.
Где-то на самом краю города светилась еще одна мечеть. И стройный минарет как будто охранял ее там, на отшибе.
Закрыв окна, я включил кондиционер и вытянулся на простынях. Во дворе звенели посудой, иногда раздавался женский смех и плеск воды.
Но сквозь шум кондиционера доносился другой звук – голос, который что-то бормочет на чужом языке. Сон одолевал так быстро, что перехватывало дыхание. А он все бормотал и бормотал, этот голос.
И чем глубже я проваливался в дрему, тем отчетливее звучали слова.
Был он греком, говорили они, что спорить, ибо кто сведущ более грека в прекрасном? да что вы, отвечали другие, неправда ваша, был он армянин, кто же знает лучше армянина толк в искусстве камня? тогда-то и подавали голос третьи, был он турок, этот парень, говорили третьи, потому что нет на земле того, кто сведущ более турка в божественном промысле.
Так что же нам делать?
Жили-то в деревни и греки, и турки, и армяне, и бог его знает, как перемешались их крови – пятьсот лет назад! – однако деревня была христианской, посему одну вещь мы можем держать за подлинную: что крестили его как и положено на сороковой день в местной церкви, в которой осталась, пока не исчезла, об этом событии запись: числа такого-то в году таком-то крещен сын деревенского плотника, и дано ему при крещении имя «Юсуф», что по-нашему значит «Иосиф».
И вот проходит с той поры двадцать лет, умирает великий султан Баязид по прозвищу «Молниеносный» – был он скор на поле брани – и берет империю другой султан, сын того Баязида, девятый по счету Осман, и зовут его Селим по прозвищу «Грозный» – был он зол на поле брани – и всю жизнь проводит он в седле, приумножая земли империи, так что теперь на карте есть и Персия, и Сирия, и Египет, и – чудо из чудес – святые города Мекка, Медина и Иерусалим.
Тогда-то, спустя двадцать лет, что прожил он в той самой деревне, обтачивая то камень, то древо, а то просто слоняясь по желтым проулкам, и появляется на горизонте пыльная туча. Смотрите, кричат с колокольни, как она растет, эта туча, смотрите! Нет уже горы Эрджияс, не видно ее снежных вершин, потому что огромным тюрбаном встала туча, и вышли из тучи ратники, пешие и конные числом не менее сотни.
Разве война пришла в Анатолию? это кричат с колокольни. Разве падишах оставил нас и некому защитить деревню? да и зачем кому нищая деревня, чтобы ратникам, как пешим, так и конным числом не менее сотни брать ее приступом? но когда входит пеший отряд в деревню, видят они, что это рабы султана в красных кафтанах с конским волосом на пиках, а шапки у них из белого войлока с длинным хвостом, ниспадающим на спину.
Закон есть закон, это говорит среди них главный в тюрбане с пером цапли, а кто забывает закон, мы сперва повторяем: вот, слушайте. Милостив наш султан, позволяет он жить на своей земле тем, кто считает богом пророка Ису, и совершать обряды, как указано в книгах, тоже позволяет. Пусть, говорит он, соблюдают эти люди свой закон, как им предписано, работают пусть и умножают себе подобных с миром на земле нашей, но не забывают, что цена миру названа, а значит, буде в том нужда, волен султан забирать из деревень христианских юношей себе на службу, посему что стоишь, святой отец, глаза выпучил, полезай звонить в свой колокол или что там у тебя в хозяйстве, деревянные колотушки, собирай людей деревенских на площадь, да не забудь книги, где тобою помечено, кто и когда народился в приходе за последние четверть века.
И пока святой отец ищет свою книгу, те открывают свою, ее читает главный над ними, и вот что сказано в той книге. Сперва, сказано там, отдели от прочих юношей свинопасов, ибо нечисты, и пастухов, ибо строптивы. Ищи среди оставшихся того, чей волос будет черным, жестким, а тело прямым и немалым в росте, и упругим на ощупь пусть будет оно, широким в кости, да чтобы видно было сквозь кожу как по жилам совершает движение кровь, и пусть голова у него будет круглой, а шея толстой. Должно иметь ему ягодицы поджарыми, а живот впалым, плечи широкими, а глаза черными – вот, если видишь такого, выбери и положи на стол, или на ровный камень, или на землю, и смотри на него со вниманием, ибо если губы сухи, обметаны, то это геморрой, если глаза опухшие, сонные, то водянка, на эпилепсию разглядывай вены, не вздуты ли, так же и цвет белка скажет про желтуху, если же нет этих признаков, но видишь, обкусаны губы и чесотка по телу, брось его, болезнь эта неизлечима и называется меланхолия.
И вот оказывается, что парень этот, плотников сын Юсуф, в самый раз подходит. Ладен он телом и даже недурен с лица, потому как смотришь на такого и видишь – прав, кто считает, что красота вложена Аллахом в глаза и брови, а свежесть лежит на коже, и что волосы созданы им для восхищения. Теперь этот скуластый Юсуф в стороне, выводят его из толпы вместе с такими же, черноволосыми и поджарыми, а тот с пером на тюрбане говорит: этих возьмем с собой, они нам годятся, им приготовьте в дорогу еды и питья, и одежды, через час мы выходим и путь наш не близок.
Они расходятся по домам, эти юноши, а в домах темно, прохладно и тихо, потому что темно там всегда, и прохладно всегда, ибо устроены дома на треть в землю, то есть в камне они устроены, а вот тихо тут впервые, потому что никто из домашних, а их семеро по лавкам, не знает, плакать или радоваться – родная
