завалом тяжелого беловатого теста.
Так спал он допоздна, почти до полудня, а подушки меж тем укладывались белой, плоской, большой равниной, по которой странствовал утихомиренный сон его. По этим белым большакам он медленно возвращался в себя, в день, в явь — и наконец открывал глаза, словно проснувшийся пассажир, когда поезд останавливается на станции.
В комнате царил отстоявшийся полумрак с осадком многих дней одиночества и тишины. Только окно кипело утренним мельтешением мух и ослепительно горели шторы. Пан Кароль вызевывал из тела своего и глубей ям телесных остатки вчерашнего дня. Зевание пробирало его, как конвульсия, как будто хотело вывернуть наизнанку. Так исторгал из себя он песок этот, тяжесть эту — непереваренные недоимки дня минувшего.
Таково себе потрафив, очухавшийся, он писал в записную книжку расходы, подсчитывал, прикидывал и мечтал. Потом долго и неподвижно лежал с остекленевшими глазами цвета воды, выпуклыми и влажными. В водянистом полумраке комнаты, подсвеченном рефлексами знойного зашторного дня, глаза его, точно маленькие зеркальца, отражали все яркие объекты: белые пятна солнца в оконных щелях, золотой прямоугольник штор — и повторяли, словно капля воды, всю комнату с тишиной ковров и пустых стульев.
Между тем день за шторами все пламенней гудел жужжанием мух, одуревших от солнца. Окно не вмещало всего белого пожара, и шторы теряли сознание от собственных светлых колыханий.
Тут он выбирался из постели и какое-то время оставался на ней сидеть, бессмысленно мыча. Его почти сорокалетнее тело уже обнаруживало склонность к полноте. В организме, заплывающем жиром, измученном половыми излишествами, но все еще переполняемом буйными соками, сейчас, в тишине этой, начинала, кажется, тихо дозревать грядущая его судьба.
Меж тем как сидел он так в бессмысленном вегетативном остолбенении, весь кровообращение, респирация и подспудная пульсация соков, из глубин тела его, потного и во многих местах волосатого, разрасталось некое неведомое, несформулированное грядущее, словно бы чудовищный нарост, фантастически вырастающий до непонятных размеров. Он не поражался ему, ибо уже ощущал свою тождественность с тем неведомым и огромным, что имело наступить, и рос вместе с ним без протеста, в удивительном согласии, оцепенев спокойным ужасом, распознавая самого себя в тех колоссальных выцветах, в тех фантастических нагромождениях, какие дозревали перед его внутренним взором. Один глаз его при этом слегка сдвигался кнаружи, словно бы уходил в другое измерение.
Потом из бессмысленной этой отуманенности, из запропастившихся этих далей он снова возвращался в себя и в действительность; замечал на ковре свои ступни, дебелые и нежные, как у женщины, и потихоньку вытаскивал золотые запонки из манжет дневной рубахи. Затем отправлялся на кухню и обнаруживал там в тенистом закутке ведерко с водой — кружок тихого чуткого зеркала, которое — единственно живое и посвященное существо в пустом жилище — ожидало его. Он наливал в таз воды и пробовал кожей вкус ее тусклой и застойной сладковатой мокроты.
Долго и тщательно занимался он туалетом, не торопясь и делая паузы между отдельными манипуляциями.
Жилище, пустое и заброшенное, не признавало его, мебель и стены взирали с немым неодобрением.
Он чувствовал себя, входя в их безмолвие, незваным гостем в подводном этом затонувшем королевстве, где текло иное, особое время.
Роясь в собственных ящиках, он ощущал себя вором и невольно ходил, сам того не желая, на цыпочках, боясь разбудить шумливое и чрезмерное эхо, раздраженно подстерегавшее пустяковый повод, чтобы взорваться.
А когда, наконец, тихо переходя от шкафа к шкафу, он по крупицам собирал все, что ему было нужно, и завершал туалет среди той же мебели, с отсутствующей молчаливой миной терпевшей его, и бывал, наконец, готов, то перед выходом со шляпой в руке конфузился, оттого что и в последнюю минуту не мог найти слова, которым прекратил бы враждебное это молчание, и шел к двери смирившийся, медленно, с поникшей головой, меж тем как в противоположную сторону — в глубь зеркала — неторопливо удалялся некто, навсегда повернувшийся спиной, — по пустой веренице комнат, которых на самом деле нету.
КОРИЧНЫЕ ЛАВКИ
В самые краткие сонливые зимние дни, по обоим концам — с утра и вечера — отороченные меховою каймой сумерек, когда город все дальше уходил в лабиринты зимних ночей, надсадно призываемый недолгим рассветом опомниться, отец мой был уже утрачен, запродан, повязан присягой тому миру.
Лицо его и голова буйно и дико зарастали в эту пору седым волосом, торчащим неодинаковыми пучками, щетиной, длинными кисточками, вылезавшими из бородавок, бровей и ноздрей — что придавало ему вид старого взъерошенного лиса.
Обоняние и слух отца невероятно обострялись, а по игре немого напряженного лица было заметно, что, используя чувства эти, он пребывает в постоянном контакте с незримой жизнью темных закутков, мышьих нор, трухлявых пустых пространств под полами и дымоходов.
Шорохи, ночные скрипы, тайная и трескучая жизнь полов находили в нем безошибочного и чуткого подстерегателя, соглядатая и пособника. Все это поглощало его настолько, что он безраздельно погружался в недоступные нам области, о которых и не пытался свидетельствовать.
Частенько, когда штучки незримых сфер бывали уж слишком нелепы, ему случалось, ни к кому не обращаясь, отрясать пальцы и тихо посмеиваться; при этом он обменивался понимающим взглядом с нашей кошкой, которая — тоже причастная тому миру — поднимала свое циничное холодное полосатое лицо, щуря от скуки и равнодушия раскосые щелки глаз.
Во время обеда отец, с повязанной под шею салфеткой, иногда откладывал нож и вилку, вставал кошачьим движением, подкрадывался на подушечках пальцев к дверям пустой соседней комнаты и с величайшими предосторожностями заглядывал в замочную скважину. Затем, растерянно улыбаясь, словно бы сконфуженный, возвращался к столу, хмыкал и что-то невнятно бормотал, что относилось уже к внутреннему монологу, целиком его поглощавшему.
Чтобы как-то отца развеять и отвлечь от болезненных наваждений, мать водила его на вечерние прогулки, и он шел молча, не сопротивляясь, но и неохотно, рассеянный и отсутствующий. Однажды мы даже отправились в театр.
В который раз оказались мы в обширной, худо освещенной и неопрятной зале, полной сонного гомона и бестолковой сутолоки. Однако стоило преодолеть людскую толчею, и перед нами возник огромный бледно-голубой занавес, точь-в-точь небеса иного какого-то небосвода. Большие намалеванные розовые маски, раздувая щеки, утопали в громадном полотняном пространстве. Искусственное небо плыло вдоль и поперек и распростиралось, преполняясь грандиозным дыханием пафоса и широкого жеста, атмосферой ненастоящего блистающего мира, сотворяемого на гулких лесах сцены. Трепет, плывущий по огромному облику этих небес, дыхание громадного полотна, понуждавшее расти и оживать маски, выдавало иллюзорность неба, производя то содрогание действительности, какое в миги метафизические ощущается нами как мерцание тайны.
Маски трепетали красными веками, цветные уста беззвучно шептали что-то, а я знал — наступит момент, когда напряжение тайны достигнет апогея, небесное половодье занавеса лопнет, вознесется и обнаружит нечто невероятное и ослепительное.
Однако дождаться этого мне не пришлось, ибо отец вдруг забеспокоился, стал хвататься за карманы и, наконец, объявил, что оставил дома портмоне с деньгами и важными документами.
После короткого совета с матерью, на котором добропорядочность Адели была подвергнута незамедлительной огульной оценке, мне было предложено отправиться домой на розыски. По мнению матери, до начала было довольно времени, так что при моей расторопности можно было вовремя поспеть обратно.
И я отправился в ночь, зимнюю и цветную от небесной иллюминации, одну из тех ясных ночей, когда
