омерзения. Затем, отослав мальцов, прочитал мне долгую и серьезную проповедь, исполненную досады и неодобрения. Но я не понимал его. Бессмысленно грызя ногти, я тупо глядел в одну точку, а потом сказал: «Плостите, господин учитель, это Вацек плюнул на булку господина учителя». — Я уже и в самом деле стал ребенком.
На гимнастику и рисование мы ходили в другую школу, где для предметов этих было соответствующее оборудование и залы. Мы шли парами, безостановочно болтая, привнося на улицу, в которую сворачивали, внезапный гомон перемешанных наших сопрано.
Школа та была большим деревянным строением, старым и со множеством пристроек, переоборудованным из театрального зала. Рисовальный класс походил на огромную баню с потолком, подпертым деревянными столбами, под каковым по периметру шла деревянная галерея, куда мы тотчас вбегали, штурмуя лестницу, громоподобно грохотавшую под нашими ногами. Многочисленные боковые помещения идеально подходили для игры в прятки. Учитель рисования всегда отсутствовал, мы куролесили сколько хотели. Время от времени в зал влетал директор этой школы, ставил самых шумных в угол, драл уши самым диким, но стоило ему повернуть к выходу, и тотчас за его спиной снова поднимался гвалт.
Мы не слыхали звонка, возвещавшего конец уроков. Наступало осеннее послеполуденье, недолгое и цветное. За некоторыми мальчиками приходили матери и уводили неугомонных, браня их и колотя. Но для прочих и тех, кто был лишен столь заботливой домашней опеки, тут-то и начиналась настоящая потеха. И только поздним вечером старый сторож, закрывая школу, прогонял нас домой.
С утра в эту пору царила густая тьма. Когда мы шли в школу, город еще находился в глухом сне. Мы передвигались на ощупь, вытянув руки, шаркая в сухих листьях, кучами заваливших улицы. Чтоб не сбиться с дороги, идучи мы держались домовых стен. Внезапно в каком-нибудь дверном проеме рука угадывала на лицо товарищу, шедшему навстречу. Сколько бывало тут смеху, узнаваний и сюрпризов. Кое-кто имел при себе сальные свечки, их зажигали, и город усеивался блужданиями огарков, двигавшихся понизу трепетными изломами, встречавшихся и останавливавшихся, дабы высветить или дерево, или круг на земле, или кучу палых листьев, в каких детишки обычно ищут каштаны. Уже и в некоторых домах зажигали первые лампы, мутный свет падал, великанясь, сквозь квадраты стекол в городскую ночь и ложился большими фигурами на площадь перед домом, на ратушу, на слепые фасады домов. А если кто-то с лампой в руке переходил из комнаты в комнату — по двору, точно листы громадной книги, передвигались огромные эти прямоугольники света, и, казалось, площадь закочевала домами, перемещая тени и постройки, словно бы раскладывала пасьянсы из большой карточной колоды.
Но вот мы добирались до школы. Огарки гасли, нас обступала тьма, в которой мы наконец нащупывали свои места и парты. Потом входил учитель, втыкал сальную свечку в бутылку и принимался скучно выспрашивать слова и склонения. Из-за малого света учеба сводилась к запоминанию и воспроизведению заученного на память. Пока кто-нибудь монотонно бубнил, мы, сощурив глаза, глядели, как от свечки отлетают золотые стрелы, хитроумные зигзаги и запутываются, шурша, точно солома, в прищуренных ресницах. Господин учитель разливал чернила по чернильницам, зевал, поглядывал в непроглядную ночь сквозь низкое окно. Под партами залегала глубокая тьма. Мы ныряли в нее, бродили на четвереньках, обнюхиваясь, как зверьки, шепотом и втемную вступая в разные сговоры. Никогда не забуду этих дорассветных часов, покамест за стеклами школы медленно занималась заря.
Пришла, наконец, пора осенних ветров. В тот день уже с утра небо сделалось желтым и поздним, сотворив на таковом фоне мутно-серые абрисы воображаемых пейзажей, больших и туманных запустении, уходивших в перспективу умаляющимися кулисами холмов и волнистых взгорий, густеющих и уменьшающихся совсем уже вдали далеко к востоку, где небо внезапно обрывалось, словно волнистая кромка воздымающегося занавеса, и являло очередной план — еще более глубокое небо, прозор обомлевшей бледности, бледный и ужаснувшийся свет самой дальней дали — бесцветный, светло- водянистый, которым, как самым последним ослеплением, кончался и замыкался горизонт. Как на гравюрах Рембрандта, видны были в те дни под этой полосой света далекие микроскопически отчетливые краины, которые — никогда прежде не виданные — возникли теперь из-за горизонта под светлой этой расщелиной небес, залитые нестерпимо бледным и паническим светом, словно вынырнувшие из другой эпохи и другого времени, словно на мгновение явленная истосковавшимся народам земля обетованная.
В крошечном том и светлом пейзаже с удивительной четкостью было видно, как извилистым волнистым трактом бежал едва различимый в таком отдалении поезд, взъерошенный серебряно-белой струйкой дыма, и пропадал в светлом небытии.
Но потом задул ветер. Вырвался как бы из светлого этого пролома, взметнулся и полетел по городу. Был он весь сотворен из мягкости и нежности, но в странной мегаломании хотел выглядеть грубияном и насильником. Он месил, опрокидывал и мучил воздух, умиравший от блаженства. Он отвердевал вдруг в небесах и вставал на дыбы, распростирался парусными полотнищами, огромными вздутыми хлопающими, словно бич, простынями, со строгим выражением затягивался в тугие узлы, содрогающиеся от напряжения, будто хотел приторочить весь какой есть воздух к пустоте, но потом тянул за предательский кончик и распускал нехитрую петлю и через милю уже со свистом бросал свое лассо, свой спутывающий аркан, который ничего не улавливал.
А чего только не проделывал он с печным дымом! Бедный дым просто не знал, как упастись от наскоков, куда убрать голову — направо или налево — от его ударов. А он хозяйничал в городе, словно бы раз навсегда вознамерился утвердить в тот день памятный пример неуемного своеволия.
С утра меня не оставляло предчувствие несчастья. Я с трудом преодолевал летевший ветер. По углам улиц, на перекрестках сквозняков товарищи держали меня за полы. Так мне удалось пройти весь город, и все было в порядке. Потом мы отправились на гимнастику в другую школу. По дороге напокупали бубликов. Долгая вереница ученических пар входила, немолчно гомоня, в двери. Еще миг — и я был бы спасен, до самого вечера оказавшись в надежном месте и безопасности. При необходимости можно было даже переночевать в гимнастическом зале. Верные товарищи остались бы со мною на ночь. Но злосчастью было угодно, чтобы Вицеку в тот день подарили новый волчок, и он что было силы запустил его у самого входа. Волчок гудел, у входа образовался затор, я был оттеснен от дверей, и в ту же секунду меня сорвало с места. — Друзья дорогие, спасите! — крикнул я, оказавшись в воздухе. Я успел заметить их протянутые руки и орущие разинутые рты, но тут меня перевернуло и понесло по безупречной восходящей. Я оказался высоко над крышами. Летя с перехваченным дыханием, я видел мысленным взором, как товарищи мои тянут руки в классе, нетерпеливо стригут пальцами и взывают к учителю: — Можно сказать, господин учитель, Шимека унесло! — Господин учитель глядит сквозь очки. Неспешно подходит к окну и внимательно вглядывается из-под ладони в горизонт. Но меня уже не видно. Лицо господина учителя в тусклом отсвете палевого неба делается совершенно пергаментным. — Придется вычеркнуть его в журнале, — говорит он с печальной миною и подходит к столу. А меня уносит все выше и выше в желтые неведомые осенние бездны.
ОДИНОЧЕСТВО
С тех пор как у меня появилась возможность выходить в город, я ощущаю значительное облегчение. Но как долго я не покидал своей комнаты! Это были горестные месяцы и годы.
Не могу объяснить, почему ею оказалась она — давняя комната моего детства, крайняя от галереи, уже тогда мало посещаемая, всеми забытая и как бы не имевшая отношения к квартире. Не упомню уже, как я сюда попал. Кажется, была светлая ночь, водянисто-белая безлунная ночь. В сером освещении отчетливо различалась каждая деталь. Постель была расстелена, словно бы кто ее только что покинул, я вслушивался в тишину — не уловлю ли дыхание спящих. Но кому тут было дышать? С тех пор так и живу. Торчу здесь долгие годы и скучаю. Нет чтобы во время запастись провизией! О вы, кто еще может, у кого еще есть на это время, делайте запасы, копите зерно, доброе и сытное сладкое зерно, ибо настанет великая зима, наступят года тощие и голодные и не уродит земля в земле египетской. Увы, я уподобился не старому хомяку, но легкомысленной полевой мыши, жил сегодняшним днем, не заботясь о завтрашнем, уверенный в своем таланте голодателя. Как мышь полагал я: что мне голод? В крайнем случае погрызу что-нибудь деревянное, искрошу зубками в клочки бумагу. Нищий зверек, серая церковная мышь — заштатная позиция
