Нам известно одно, что некоторое время назад где-то здесь, на этом участке, 158 Московская дивизия Безуглого с двумя танковыми ротами армейского резерва прорвала фронт и ушла к немцам в тыл. Сейчас она действует где-то впереди по тылам противника. На участке прорыва немцы сбежали. Где теперь находятся немцы, никто точно не знает. 158-я с боями продвигалась вперед и понесла значительные потери. Нас предупредили, что люди 158-й могут выходить из окружения.
На флангах у нас постреливают немцы, а где они точно сидят — никто об этом не знает. При движении вперед мы можем запросто влипнуть в засаду.
Наш полк получил приказ прикрыть весь участок прорыва. Командир полка сделал просто, возложил выполнение этого приказа на меня. Иди и прикрой! Вот и весь разговор при отдаче боевого приказа.
Мне приказано находиться во взводе разведки, выдвинуться вперед и перерезать шоссе. Где-то здесь находится участок прорыва. Но какой он ширины, нам этого не дано разведать. Возможно, мы уже вошли в него.
Солдаты-стрелки уже занимают траншею. Сгорбились, насторожились. Но когда они узнали, что разведчики уходят вперед, лица у них просветлели, пехотинцы разогнули спины, таращили на нас глаза.
У солдат-стрелков с души, как бы тяжелый камень свалился. Еще бы! За спиной разведчиков можно сидеть!
Я подаю команду. Федя поднимает разведчиков. Мы пересекаем низину и уходим в кусты. Маршрут движения можно выбрать и другой. В кусты не идти, а свернуть круто влево и выйти на полевую дорогу, которая огибая угол леса, идет в нужном нам направлении.
Где мы пойдем, это сейчас не важно. По кустам мы будем идти скрытно, а на дороге нас будет видно издалека. Везде можно нарваться на немцев.
Перестрелка может быть короткой, кому как повезет. У меня сейчас одно желание — пройти тихо и незаметно, не вступая ни в какие стычки. С немцами мы можем встретиться везде, в любую минуту, неожиданно попасть под огонь или обойти их тихо стороной.
Хорошо идти, когда ты всё знаешь и видишь. А тут на душе кошки скребут, когда вот так вслепую пялишь глаза, а тебя стерегут.
Кругом тишина и полная неизвестность. Тишина хуже грома и рева, она действует на нервы. Впереди только голые кусты, и опавшая листва шуршит под ногами.
Если немцы, при встрече, будут, как и мы, находиться на поверхности земли, то они нам не страшны. У нас автоматы и по паре гранат. В ближнем бою, метров с десяти, у нас огневое преимущество. А вот, если мы нарвемся на немецкие окопы и пулеметные гнезда, то мы понесем значительные потери. Убитые и раненые свяжут нас по рукам.
Смотрю на Рязанцева. Федя лениво шагает рядом. Раздвигает руками кусты, смотрит угрюмо, немцы его не интересуют совсем.
— Вот выдержка! — думаю я, и замечаю в его лице явное неудовольствие.
Я тоже иду и не приседаю. По внешности моей не видно, что каждую минуту, секунду, каждый новый шаг, на вдох и выдох я встречную пулю жду.
Мой Федя видимо недоволен, что я пошел не по дороге, а по кустам. Я чувствую это и говорю:
— Можно принять левее! Выходи на дорогу!
Мы проходим по кустам еще метров сто, и они внезапно обрываются. Впереди открытое поле и проселочная дорога вдоль опушки леса.
Рязанцев не останавливаясь, а нужно бы оглядеться, вываливает на дорогу и топает вперед.
Мы обходим край поля, дорога идет вдоль опушки леса. Рязанцев приближается ко мне и трогает меня за рукав. Я тут же останавливаюсь и оглядываюсь по сторонам, пристально смотрю вперед, шарю глазами вдоль дороги. Немцев нигде не видно.
Я поворачиваюсь к Рязанцеву и вопросительно смотрю на него.
— Тебе, капитан, выпить надо! У нас с тобой бутылка шнапса есть. Ребята в траншее пошарили и несколько бутылок нашли.
— Давай хлебнем по-маленьку! Чтоб на душе было спокойней и веселей, — и он подмигнув мне, достал из-за пазухи бутылку немецкого шнапса.
Я посмотрел ему в глаза, как бы спрашивая:
— А ты уже хряпнул?
Перед моими глазами уходящая дорога и протянутая с бутылкой рука. Красивая цветная этикетка с надписью не на нашем языке. Я еще раз взглянул на Рязанцева, у него на лице довольная улыбка.
Вот почему ты идешь спокойно и выдержка у тебя.
— Пей, капитан! Не тяни напрасно время!
— Ты, я вижу, уже успел лизнуть?
— Малость для пробы! Рот ополоскал! Надо же определить, может отравленная.
Я сплюнул на землю, огляделся по сторонам и сказал:
— Давай, открывай!
У Рязанцева на душе отлегло. Он уже, наверное, полбутылки высадил. То-то у него улыбка довольная и земли под собой не чует.
Рязанцев вынимает тесак, срезает ветку, очищает ее от сучков и протыкает пробку во внутрь. Я беру у него из рук бутылку, запрокидываю голову, делаю несколько глубоких глотков.
— Пей, пей! Мне половину оставь!
По внутренностям льется приятная влага с привкусом тмина, градусов в тридцать, не больше.
— Пей, пей! Меньше половины мне оставь! Почитай, я уже половиной бутылки горло промыл.
Объем немецкой бутылки — семьсот пятьдесят. Я делаю передых и снова припадаю губами к зеленой бутылке. Рязанцев понимающе смотрит на меня.
— Теперь на извозчике можно ехать до Витебска!
— Все помаленьку хлебнули, один ты у нас ни в дугу остался.
Вот теперь можно спокойно идти на шоссе.
Вообще-то это было в первый раз, когда я в разведку шел в приподнятом настроении. Три года непрерывной, беспросветной и тяжелой войны. Постоянное непосильное напряжение, жизнь без проблеска и без всякой надежды. Сколько можно вот так, под пулями и снарядами ходить? Мы, наверное и были созданы, чтобы за тенью смерти ходить.
После двух опрокидываний на душе просветлело. Вроде, как медаль за усердие дали. По всему телу растеклась незримая лёгкость и неземная благодать. В таком ангельском состоянии и умереть не страшно. А ведь не убьют, и не ранят.
По законам войны смерть надвигалась, когда ты измотан, опустошен и падаешь от бессилия и усталости. Для меня сейчас, командир полка и немцы вовсе не существуют. Двумя опрокидываниями бутылки я снял с себя заботы и сбросил тяжесть войны.
Дорога идет вдоль опушки леса. Мы идем, разговариваем с Рязанцевым и посматриваем вперед. Теперь я уверен, что с нами ничего не случится. Нас может остановить только танковый выстрел в упор. Вместо сосредоточенного внимания, у нас в душе спокойствие и безразличие ко всему.
До выпивки сознание работало предельно чутко и остро, выхватывая каждую мелочь на ходу. Теперь мои мысли вертятся внутри. Теперь я рассуждаю большими и общими категориями. Вроде, как наш командир полка Григорьев[195]. Он конкретно, никогда ни о чем не говорит. У него на языке только одно. Он изрекает только:
— Давай!
Видно, он всё время пребывает в ангельском, поддатом состоянии.
Внешне я был совершенно трезв. Мыслил легко и свободно, и даже с размахом. Разведчиков мне было не жалко. Я думал о них примерно так:
— Все за одного и каждый сам за себя.
По земле я шел твердо, бодрым шагом, пружиня сильными ногами. А что? Хорошо!
Я больше не мучился мыслью, что мы — профессиональные смертники и убийцы, что нас специально
