прозевать, везде искали выгоду и новости, лезли со своими советами. Хотя разговор их не касался, и в их советах никто не нуждался.
Я смотрел на всех и думал, кто из них на фронте струсит, кто посеет панику, бросит раненого товарища, обезумев от животного страха. Кто? Вон тот молчаливый или этот вертлявый и шустрый, а может, тот рыжий с веснушками на носу? Сейчас, когда до войны не так далеко, по их виду не скажешь, кто проявит себя человеком, а кто будет шкуру спасать? Времени у меня было мало, чтобы изучить их и сказать кто на что способен. Как это в песне поётся? 'Этот в горящий дом войдёт…'.
Внизу вдоль вагонов пробегали офицеры и связные солдаты, прошли железнодорожники, позвякивая крышками букс и постукивая по колёсам маленькими молоточками на длинных ручках. Кое-где ещё у вагонов толпились запоздавшие команды солдат. На открытые платформы догружали ящики и тюки. Слышались крики, команды и ругань солдат обозников. В одной стороне свистки и короткие гудки паровоза, в другой — голоса людей, ржание лошадей. Люди, как муравьи, суетились около эшелона, подгоняя, и торопя друг друга. Но вот, как первая капля дождя, протяжный гудок паровоза подхлестнул работяг, и они сразу разбежались по вагонам. Вагоны дернулись, звонкие сцепы их звякнули и перезвон, как эхо, как нарастающий ржавый гул, покатился вдоль состава. Толчок за толчком, скрипя и повизгивая, вагоны медленно тронулись и покатились по рельсам.
Все ожидали, что эшелон пойдёт в сторону Клина[21], а он, скрипя и стуча, по стрелкам выкатил к выходному семафору основного пути. Паровоз перецепили с другой стороны, и мы сразу поняли, что состав пойдёт на Москву. Никто точно не знал, куда будет держать свой путь эшелон. Ходили всякие слухи.
Поезд набрал скорость, и мимо вагонов замелькали поля и леса. Потом в пути стали попадаться пригородные станции и платформы с людьми, ожидавшими пригородные поезда. Не доезжая до Москвы, эшелон перебрался на окружную дорогу[22] и, петляя по бесчисленным скрипучим путям, вышел к Лихоборам. На окружной состав часто стоял, ждал свободного перегона[23].
В Лихоборах мы простояли около часа. Кто-то разрешил выпустить солдат на платформу, чтобы они истратили деньги, которые были у них с собой. В ларьках брали всё: кто печенье и конфеты, а кто, естественно, бутылки с водкой и вином. Тот, кто разрешил, сделал большую ошибку. Через каких-то полчаса в вагонах уже гудело хмельное веселье, а кое-где затянули и песняка.
Я был молод, и в житейских делах и вопросах, особенно не разбирался. Не усмотрел я, и не смог заметить, как в Лихоборах мои солдаты протащили в вагон бутылок десять водки и вина. Как они ловко совали бабам деньги, и как те, за минуту обернувшись, передавали им из сумок бутылки со 'святой водой'. Я не сразу заметил покрасневшие рожи своих солдат. Они помалкивали и потягивали из бутылок, забравшись подальше на нары. Потом нашёлся один храбрый и шустрый, он подозвал меня и предложил мне выпить, для настроения немного красненького вина.
— Выпейте, товарищ лейтенант! Мы расстарались для вас красненького, церковного кагора! Наши ребята все вас просят! Вон, посмотрите, даже и старшина!
Я посмотрел в сторону старшины, у него от удовольствия расплылась физиономия. Я взглянул ещё раз на своего помкомвзвода, обвёл внимательным взглядом сидевших на нарах солдат и отвернулся, ничего не сказав. Моё молчание для старшины было, как оплеуха.
Все сразу поняли, что выпивку я не одобряю. Что всё это надо немедленно прекратить, пока командир роты об этом не дознался. Выговаривать старшине и солдатам я не стал, но на одной из остановок, выпрыгнув на землю из вагона, я увидел, как в соседнем взводе лейтенант Луконин чокался со своими солдатами. А потом, на ходу, когда я стоял у открытой двери вагона, опираясь на поперечную доску, заложенную в качестве перекладины в железные скобы дверного проёма, я увидел, как из идущего сзади вагона, через такую же доску перегнулись солдаты — их рвало.
'Дело серьёзное', — подумал я. Едут на фронт. По дороге всякое может случиться, возможна бомбёжка, в любую минуту может налететь немецкая авиация. Я не понимал особой радости тех, кто нализался до такого состояния без всякой причины. Я не находил этому разумного ответа. Я, конечно, не мог категорически запретить своим солдатам не брать в рот вина, когда весь эшелон гудел, перекликаясь пьяными голосами.
Рассказывали, что одну дивизию МВД[24] выгрузили из эшелона и завели в лес, солдаты легли на травку под деревьями и не подумали окопаться. Они были трезвые, не как эти. Налетела немецкая авиация, разворочала весь лес, и всех побило осколками и щепой от деревьев.
На одной из остановок меня вызвали в вагон к командиру роты, он был крайне и приятно удивлен, что из четырех командиров взводов, я был совершенно трезв. Старший лейтенант сам не прикладывался в эшелоне к вину, но и мне ничего не сказал по этому поводу. Он просто запомнил на дальнейшее этот факт.
— Эшелон подойдёт к станции Селижарово, разгружаться будем на рассвете. Выгрузка должна пройти организованно. Безо всякой сутолоки и беготни. Не исключен налёт немецкой авиации. Взвод не распускать, держать всех в строю! Из вагона строем и бегом сразу за станцию! Твой взвод пойдёт на марше замыкающим! Если я отлучусь, ты останешься за меня. Всё ясно?
— Разрешите идти?
— Бутылки все выбросить по дороге! При разгрузке никаких бутылок не должно остаться в вагонах!
— Всё будет сделано, товарищ старший лейтенант!
— Надеюсь на тебя. Ступай к себе в вагон!
У меня поднялось настроение и я, широко ступая, пошёл в сторону своего вагона. Вот я и получил веское подтверждение своему отношению к водке и выпивке своих солдат.
Занеся ногу на стремянку, я легко вскочил в открытую дверь, перемахнул[25] под доской-перекладиной и позвал к себе старшину.
— Меня сейчас вызывал к себе командир роты и приказал покончить с вином. Если через час я найду в вагоне хоть одну бутылку спиртного, пеняй на себя. Даю тебе двадцать минут на выполнение приказа ротного! И никаких допиваний и прикладываний! Всё понял? Смотри, чтоб ни в мешках, ни в противогазных сумках, ни за пазухой не осталось ни у кого!
— Всё будет сделано, товарищ лейтенант!
Солдаты, видя крутой поворот, не дожидаясь, пока старшина начнёт трясти их мешки, стали выбрасывать в открытую дверь бутылки. Бросали пустые, недопитые, бросали и целые. Вздыхали, охали, шутили и даже стонали.
— Вот счастье подвалит человеку! Пойдёт по опушке леса, вдоль насыпи, глядь, а у него под ногами, как божий дар, бутылка с белой головкой лежит!
— Слышь, Спиридоныч?
— Ладно, кончай зубы скалить, и без тебя на душе кошки скребут!
— Нет, Спиридоныч, ты в этом деле не крути! Ты её бросай легонько, по-умному, чтобы не разбилась, чтоб человек мог её целую найти! Вот бы душа возрадовалась, случись у меня такое на пути!
— Все бутылки выбросить, сделаю досмотр! — сказал старшина и добавил, — Если у кого что найду, разговор будет короткий! Все поняли? Поворачивайся и быстрей!
— Нет, ты послушай! От такого случая заикой можно остаться. Шёл, шёл — и бутылка водки целенькая перед тобой лежит!
Ночь подошла и навалилась незаметно с разговорами и возней. Солдаты избавились от бутылок, легли на нары и притихли. Лежали на нарах, не раздеваясь, подоткнув под головы свои скатки и мешки.
Колеса мерно постукивали на стыках. Выглянешь в проём полуоткрытой двери, длинный состав, как сороконожка, ползёт по одноколейному пути. Вагоны пошатываются, доски скрипят, а состав бежит по рельсам, то, замедляя, то, ускоряя свой ход.
Где-то у Селижарова мы должны занять оборону. Подошёл немец к этой линии[26] или нет? Ночью поезд несколько раз останавливался. Паровоз надрывно фыркал, издавал короткие визгливые гудки. Потом, видно набравшись сил, подавал протяжный голос, остервенело дергал вагоны и вдоль состава шёл перезвон цепей. Вагоны рывками трогались с места, и поезд снова
