лошадьми.
— 'Першерон!' — ответил он. Это порода лошадей тяжеловозов из области Перш, что на западе Франции.
— Так это французские, и вовсе не ваши, не немецкие! — сказал я.
Немец не ответил и промолчал.
Но вернёмся к кухне. Два немца копошились возле неё, когда мы открыли беспорядочную стрельбу. Один из них толстый, видно сам повар, стоял к нам спиной, заложив руки за спину. Другой немец потоньше, дежурный солдат по кухне, клал в топку дрова. Когда эти двое услышали выстрелы, обернулись назад и увидели нас, они завертелись на месте. Повар схватил вожжи и кнут и стал нахлестывать лошадей, но кованные колеса тяжёлой кухни не сдвинулись с места. Лошади дёргали, приседали на месте, храпели, били ногами, а подложенные под колеса два толстых полена примёрзли к дороге и не давали кухне тронуться с места. Сами колеса, как выяснилось потом, были затянуты тормозными колодками, а поленья облиты водой.
Беспорядочные выстрелы подхлестнули кухонных работяг. Толстый немец закричал на тощего. Тот схватил топор и перерубил постромки. Толстый прыгнул на хребет лошади, дернул их за поводья и лошади рывком рванулись вперёд. А тот с топором обезумел от страха, что его бросил толстый, остался стоять как истукан. Видя бегущих к нему русских, он бросил топор и пустился бегом по дороге. Впереди по дороге, набирая скорость, верхом на 'Першеронах', удирал галопом повар, а сзади, вскидывая высоко вверх коленками бежал вдогонку тощий немец.
Когда наши солдаты подбежали к кухне, немцы уже были от нас далеко. Да и не убегающие немцы наших солдат интересовали. Повар нахлёстывал лошадей, тощий, махая руками, что-то кричал вдогонку ему.
Дорога, по которой драпали немцы, всё время поднималась по склону вверх. Господствующая высота хорошо просматривалась вместе с дорогой до самой деревни. Деревня стояла высоко на бугре. По карте она значилась Чуприяново. Отсюда, наверное и произошло название станции, — Чуприяновка.
Кухня, отбитая у немцев, была для солдат самым дорогим и ценным трофеем. Танки в сарае, снаряды в снегу, пленные немцы шли нашему полковому начальству, для получения орденов и составления боевых отчётов.
Как вы думаете? Перепадёт командиру полка, если он доложит в дивизию, что он [захватил] взял два исправных танка и десяток немцев в придачу? Такой доклад чего-то стоит!
Танки и пленные шли для отчёта в верха, а кухня, с мясным запахом, немецкой анисовой водкой и вишнёвым компотом без косточек, была, так сказать, божественной наградой для наших солдат за холод и голод, за нечеловеческие страдания и муки.
Я велел ординарцу вынуть из кухни металлический бачок с тридцатиградусной анисовой и никому сверх положенной нормы её не давать.
— Ни грамма, ни капли! Понял?
— Макароны с мясом и вишнёвым компотом пусть от живота едят! А к водке за сто шагов никого не подпускай!
Вот дела! Потешились на кухне солдатики! Дай бог! Отведём душу теперь! Это видно сам 'Создатель' сжалился над нами?
В деревянном здании станции, где сейчас находиться касса, зал ожидания, служебная диспетчерская, и где сейчас живёт Серафима Петровна Ефимова[94] со своей семьей, со времен войны мало что изменилось.
При немцах, в здании станции была конюшня. Когда мы взяли станцию, постоя лошадей здесь уже не было. На полу лежал застывший навоз. Окна и двери были сорваны. Ветер гулял в доме насквозь.
Жилыми и тёплыми оказались два дома, с крыш которых стреляли немцы. Они стояли ближе к переезду. Здесь, в этих рубленых домах располагалась немецкая санчасть, и стояли зубные кресла.
В одном доме стояли два белых кресла, с бурмашинами и со стеклянными шкафами, с лекарствами и инструментом. В другом доме, по-видимому, жил врач и санитар. В обоих домах было чисто, светло и жарко натоплено. Солдаты заходили с мороза погреться, и каждый своим долгом считал непременно посидеть в зубном белом кресле перед сном.
Солдат удобно садился, клал голову на подставки и руки на подлокотники и обстоятельно рассказывал, как однажды ему в молодости сверлили зуб. Он лез грязным пальцем к себе в рот, нащупывал, старую пломбу и тыкал в неё, показывая солдатам, при этом выл, скривив рожу, вроде от боли.
Другой садился и показывал пальцем в пустое место в десне. Вот мол откуда ему вырвали зуб. Вот на таком кресле сидел тогда.
— Хотел золотую коронку вот сюда на передний поставить, да война помешала!
— Завтра тебе немец свинцовую пломбу поставит!
— Ты нам зубы не заговаривай! Посидел и совесть надо иметь!
— Дай другому посидеть! Здесь портянки перевздеть удобно!
— Посидел в мягком кресле и давай слазь! Ты ещё вшей здесь начнёшь давить бурмашиной!
— Я никогда братцы зубы не сверлил. У нас этого безобразия не было!
— А как же быть, когда зуб болит?
— Привяжешь его суровой ниткой за дверную ручку и ждёшь, когда кто пойдёт и снаружи за дверь дёрнет! Дёрнут за ручку и зуб на полу!
— Ну-ка подержи винтовку! Я сяду примеряюсь в кресле! А то убьют и никогда не сидел!
Солдат садится в кресло, кладёт голову на подзатыльники, руки опускает на подлокотники и с грустью смотрит на замысловатую бурмашину.
Ведь кто-то и доживёт! Сядет вот так! Сверлить ему будут!
— Нам с тобой браток помечтать только можно маленько!
Буровой станок с ножным приводом поблескивает перед ним.
— У этих немцев всё не как у людей! У самой передовой и пожалуйте — зубной доктор ставит пломбы!
Я вышел на воздух, а разговор в доме продолжался.
Упустить такую пару лошадей! — вспомнил я перестрелку у кухни. В общем, шуму наделали много, а попаданий ни одного! Ни дохлой лошади, ни одного убитого немца!
Когда я подошёл к кухне, здесь крутились любители по третьему разу поесть. Кухня стояла у поворота дороги, у песчаного обрыва. Сюда из небольшого овражка вела узкая снежная тропинка. По тропинке, из покосившейся темной баньки навстречу мне шла пожилая женщина, малец лет двенадцати и маленькая светловолосая девочка.
— Милые, родные! — сказала женщина, подойдя ближе.
— Наши пришли! — обратилась она к детям. Дети стояли, смотрели на нас и молчали. Женщина подошла ко мне, обняла меня и заплакала. Потом она долго стояла, смотрела на наших солдат. А солдаты взглянули раз на неё и опять стали толкаться у кухни.
— Вы откуда будете? — спросил я её.
— Девочка местная[95]. А я с мальцом из Калинина. Есть нечего. Вот я и прислуживала здесь у врача. Полы мыла. А жили мы с мальчиком вон в той бане. Девочка приходила к нам, вот как сейчас.
— Накорми женщину и детей! — сказал я Сенину и пошёл к домам, где сидел Черняев.
Когда пятая рота выбила немцев со станции, четвёртую отвели на тропу, по которой мы пересекали полотно железной дороги. Один взвод оставили на полотне лицом к Калинину, а с другим Татаринов ушёл охранять совхоз Морозово, где находился комбат. В общем, всё осталось по-прежнему. Мы сидели впереди, а четвёртая нас прикрывала сзади.
На войне часто зад оборачивается передом и всему приходит свой черёд и конец! Я вспомнил слова Татаринова, — 'Как ты думаешь? Дойдём мы до шоссе?'. Если он всё время будет идти позади, он дойдёт не только до Ржева.
Я разогнал солдат от кухни. Велел Сенину поставить всех на свои места. Не успели солдаты разобраться по своим местам в обороне, как мы увидели, что со стороны деревни Чуприяново, что стоит вдалеке, на господствующей высоте, вниз по дороге в нашу сторону спускается группа немцев человек
