Ничего не чувствую. Только жалко себя, бестолковую. Семь Холмов предлагали…
Теплые пальцы смахивают мои слезы.
— Тони, я тебе больно сделала? Прости пожалуйста.
Хочу сесть. Меня нежно, но решительно удерживают. Сонька подтирает кровь простыней и на руках переносит меня на кровать. Когда надо, она сильна как лошадь!
— Лежи, не дергайся до утра!
Соньке видней. Одергиваю ночную рубашку. Сонька замачивает в ванне простыни, Элла моет инструменты, убирает в гомеостат, натягивает мой халат. Ее мокрую одежду Сонька развешивает на кухне. А я изучаю трещинки на потолке и прислушиваюсь к себе. Через девять месяцев стану мамой. Страшно…
— Док, я тебе на диване постелю, — то ли спрашивает, то ли информирует Сонька.
— Да хоть на полу, — отзывается Элла.
У меня родится маленький человечек. Разумный самечик. Первый на планете. Наверно, я должна гордиться?
Страшный грохот в дверь.
— Именем закона! Откройте!
— Сонь, открой, а то ведь дверь снесут.
Сонька откидывает одеяло, нашаривает шлепанцы, зажигает свет.
— Девочки, это за мной, — Элла бледнеет прямо на глазах.
Щелкают замки.
— Позвонить трудно? Зачем дверь-то ломать? — Сонька верна себе. Ее грубо вталкивают в комнату, топот сапог на кухне, в коридоре, блеск вороненой стали. Сажусь на кровать, наблюдаю за спектаклем. Эллу прислонили к стенке и шмонают. На ней один халатик, но все равно шмонают. Хлопают двери ванной и туалета. Что у нас в ванной?
— Мало мне месячных, теперь вас принесло, — слышу свой сиплый, словно прокуренный голос. А что? Хорошая легенда.
Элла выходит из ступора.
— Не получите, слышите! Ничего не получите! Это мое!!! — визжит, хватает в охапку гомеостат и бросается к окну. Звон стекла — и тридцатикилограммовый сундук вылетает в темноту ночной улицы. Через секунду доносится грохот.
Немая сцена. Так я ее и запомнила. Шум дождя, Элла в тесном халатике у разбитого окна, черные мокрые кожанки, Сонька с гордым и независимым видом…
— Мало мне месячных, теперь окно выбили… Соня, тебе нельзя волноваться, ты девочку носишь, — не к месту вспоминаю я. Элла начинает смеяться.
— Получили?! Съели?! Вот вам мои образцы! Вот вам результаты! — она давится словами сквозь смех, сползает на пол, а по руке прокладывает дорожку капля крови. Еще пара черных курток прибегает с улицы. Старшая оперативной группы тянет из кармана мобильник. Докладывает начальству. Слов почти не слышно. «Выбросила в окно». «Да, сама. С восьмого этажа». «Нет, восьмой этаж, одни осколки». «Сошла с ума? Да, очень похоже. Невменяема». «Поняла».
Смех Эллы переходит в рыдания. Ее гладят по волосам, усаживают на диван. Кто-то приносит с кухни непросохшее белье, в восемь рук одевают и уводят под локотки. Опергруппа удаляется, конфисковав напоследок швабру и совок. Сонька прислушивается к шаркающим звукам во дворе потом занавешивает окно мокрой простыней из ванны, двигает на место диван. Я, словно истукан, сижу на краешке кровати.
— Зачем она титан в окно выбросила?
— Это не титан. Гомеостат.
— Одна фигня.
— Там образцы. Ну, яйцеклетки. Каждая в своем пенальчике. Один из пенальчиков пустой. А теперь там одни осколки…
— Головастая баба… Ты тоже молодец! Быстро про простыни смозговала. Одна я голову со страха потеряла.
Сейчас Сонька начнет комплексоваться. У нее всегда — с задержкой. А волноваться ей нельзя. Поэтому глупо хихикаю, обнимаю ее за плечи и валю на одеяло.
— Ты чего? Смешинку съела?
— Хуже, Сонька! Невинности лишилась, — хихикаю я.
— Ну и дура! — авторитетно заявляет Сонька. И фыркает.
Кризис миновал. Страха и неуверенности больше нет. Теперь она не знает, то ли сердиться, то ли смеяться. А я чувствую смертельную усталость.
— Спать, подруга. Давай спать.
— Слушай, а что они с Эллой сделают?
— Ничего… Теперь — ничего. Отвезут в психушку, через месяц выпустят, — сонно бормочу я. — Теперь она им не нужна…
На следующий день подаю шефу заявление на перевод в биосферный заповедник в южной Макдонии.
— Бежишь? Правильно. Все умные бегут. Но ты — дальше всех… Это ты хорошо придумала — насчет заповедника. Заповедник стабилисты не закроют. Заповедники в русле их политики. Не знаю, какому ведомству передадут, но не закроют, — словно сама с собой бормочет шеф. Выскакиваю как ошпаренная. Лицо пылает.
— Что с ней? — спрашиваю у Лолочки-секретарши.
— А ты не знаешь? Всех самцов с неустранимыми последствиями экспериментов приказано усыпить. А остальных — сдать в питомник.
— С неустранимыми — это как?
— Ну, стерилизованных и с железками всякими в организме. С фистулами, электродами, что там еще физиологи им вшивают? Ты же знаешь, ее сын…
— Так чего ждете? Столы готовьте! Оперируйте, удаляйте все на фиг!
Лолочка округляет глаза, зажимает рот ладошкой и исчезает за дверью. Через минуту по трансляции гремит объявление. Всех хирургов и прочих вивисекторов созывают в конференц-зал. Отдел аналитиков получает благодарность в приказе. Вылететь из института с благодарностью — такого на моей памяти еще не было.
Ларма кивает на репродуктор:
— Твоя работа?
— Да.
— Что на этот раз?
— Провела генеральную линию института на ближайшие три дня.
Выдергиваю ящики стола, высыпаю все в кучу.
— Лар, я уезжаю.
— Далеко?
— В южную Макдонию. Буду жить на фактории, охранять заповедник.
Выбираю из кучи личные вещи и кой-какие бумаги. Остальные подбиваю в пачку и перетягиваю шпагатом.
— Это для костра.
— Какого костра?
— Дня через три узнаешь.
Ларма на минуту задумывается. Я любуюсь ее лицом. Люблю смотреть, как она думает. Не знаю никого с таким острым, пронзительным умом.
— От кого информация?
— От Эллы. Ее вчера взяли у меня на квартире.
Быстрый взгляд на график дежурств по институту. Наблюдаю за мыслительным процессом. Сейчас сопоставляются сотни фактов и фактиков. И расписание дежурств, и серый фургон у главного входа, и незнакомые кожанки на вахте, и опечатанные двери на этаже генетиков. Каждый фактик занимает свое место в мозаике.
