флотом.
— Трудненько придется вашим товарищам. Место в строю будет пустовать. Кто-то и за вас воевать должен. Вот какие дела… А вы кто? Вот вы, — старший лейтенант обращается к Рахматуллаеву.
— Рядовой Рахматуллаев!
— Да я не о том. Кто вы по военной специальности?
Солдат виновато потупил голову.
— Пулеметчик мы, товарищ старший лейтенант.
Офицер укоризненно произносит:
— Вот видите, пулеметчик! — А затем задает такой же вопрос Бакланову.
— Дизелист, — отвечает Бакланов.
— Плохо, товарищи. Очень плохо!
Хотел еще что-то сказать, но, видно, раздумал, кивнул Надбайло:
— Закрывайте камеру.
Офицер ушел. Звякнула щеколда, заглянул в глазок часовой, и остались они в камере вдвоем. Филипп Бакланов и Ахмед Рахматуллаев. Сначала Филипп обрадовался. Так… Значит, большие учения. Хорошо. Очень хорошо. Пусть хлебнут, каково оно без него работать. Резо один не выдержит. Его будут подменять. Ага, Русов, выйдет тебе боком эта губа!
Но затем в голову полезли иные мысли. Какой дизель запустил Резо? Надо бы первый, а во второй масло по-быстрому долить. Забыл ему сказать. Замерит или не замерит уровень? Должен замерить, малый аккуратный. Небось сейчас сидит на раскладном стуле и читает учебник шофера третьего класса. Читает и обязательно чего-нибудь не понимает. А спросить не у кого… Ника в станции сидит. Ну и гусь этот Славиков оказался! Говорит, что он специально просигналил. И этот пошел за Русовым… Ваня Кириленко — человек. Тот из себя педагога не строит. Парится небось тоже за экраном да на самодельной печке возле домика готовит ребятам еду. И Володька Рогачев зол на него, Филиппа.
О Русове Филипп вспоминал с неприязнью, но каждый раз гнал эти мысли прочь. «Пусть поработает, пусть ему достанется больше всех».
Спросил в глазок часового:
— Слышь, друг! Не знаешь, сколько учения будут?
Часовой не ответил. Только тяжелые шаги по коридору. Раз… раз… раз.
— Слушай, Ахмед! Работать нас завтра куда-нибудь поведут?
— Нет, ошна. Нашальник совсем плохой человек. Моя просиль работа. Его сказаль: «Не будет работа. Посиди четыре стена». Так сказаль. Хитрый нашальник. Ой какой хитрый! Знает, работа нет, чистый воздух нет, солныца нет. Совсем турьма получаем. Один день моя работа водиль. Нашальник мал-мала ошибка даваль. Сержант смешной попаль. Сердитый и смешной. Бери побольше, говориль, кидай подальше, говориль. Пока летит, отдыхай. Какой отдыхай, если лопата работай. Ай какой веселый сержант, хитрый!
Ахмед прищелкивает языком, усаживается на пол, ноги крест-накрест. Сидит, слегка покачивается назад-вперед. Прищуривает и без того узкие глаза, и вид у него мудрый-мудрый, как у Ходжи Насреддина. Из щелок прикрытых век поблескивают глаза. Лицо смуглое, с каким-то особенным загаром. Так и кажется, что само лицо его излучает тепло — столько солнца оно в себя вобрало! Бакланов сидит на корточках. От нечего делать разглядывает свои корявые пальцы…
Значит, все время сидеть в четырех стенах. Ясно. Чего тут не понять. Строгие аресты отменены, но начальник гауптвахты решил, видно, сохранить их, не нарушая закона, вот таким своеобразным способом.
Ахмед болтал без умолку. Ему в одиночестве надоело молчать. Он жаловался на выводных, на часовых. Они, дескать, забыли, что сами такие же солдаты. Потом Ахмед говорил о жене. Какая у него жена! Зачем женатых в армию берут? Был бы Ахмед в Верховном Совете депутатом, непременно бы внес предложение не брать женатых в армию.
А какие степи вокруг его колхоза! Как море! Ай какие степи! И везде, куда ни глянь: хлопок, хлопок, хлопок! Работал Ахмед на хлопкоуборочном комбайне. Директор совхоза при всех говорил, что Ахмед непременно будет Героем труда. Не успел стать Героем. Уехал Ахмед в армию. Хорошо служил. Честное слово, хорошо! Лучше всех в батальоне в мишень стрелял. Сам генерал жал руку и говорил, что Ахмед — настоящий солдат, что Ахмед достоин боевой славы своих земляков. А генерал очень заслуженный человек. Ротным командиром в дивизии генерала Панфилова воевал. И еще очень строгий у Ахмеда командир полка. В отпуск уезжал — полковник предупреждал: «Смотрите, рядовой Рахматуллаев, большая честь солдату — отпуск на родину. Отдохните дома, и в часть без опозданий. Ожидаются большие учения». Побыл Ахмед дома с молодой женой, побыл с друзьями и… опоздал. И вот теперь Рахматуллаев — плохой солдат. Вся часть воюет на учениях, а он сидит в камере. Сидит, и очень ему обидно, что все так получилось.
— Да, дорогой, некрасиво получилось, — посочувствовал солдату Филипп. — Сам я, правда, дома не был, да и нет его у меня… Но вообще-то представляю, что значит получить отпуск домой… — Бакланов не удержался, поделился своей обидой с другом по несчастью: — А у меня, Ахмед, эта губа из-за одного сержанта получилась. Прислали его в наш расчет. Едкий мужик…
И так далее, со всеми подробностями, с преобладанием темных красок рассказал Филипп Бакланов о своем житье-бытье на посту 33.
Выплеснув всю горечь и досаду, Филипп впал в благодушное, даже веселое, настроение.
— А вообще-то жизнь на отдельном радиолокационном посту своеобразная. Все от народа зависит. Подберутся ребята хорошие — малина! Вот я до этого служил на Севере. Тоже на отдельном локационном посту. Вот где ужас, Ахмед! Метели, пурга. Как задует, как занесет…
Бакланов задумался. Он никогда не служил на Севере и севернее Москвы даже проездом не бывал. Однако от лейтенанта Макарова, служившего два года в холодных краях, слышал много всяких историй и выдавал их за свои, случившиеся будто с ним.
— …И если в такое время впасть в тоску, то хоть вешайся. И придумывали мы шутки разные. Вот сидим как-то в домике, в шашки играем, журналы читаем, а один наш оператор, грузин по национальности, Далакишвили фамилия, в станции порядок наводил. Решили мы над ним подшутить. Взяли караульный тулуп, вывернули овчиной наружу, и один наш парень, Цибульский, взял этот тулуп, на себя напялил и — айда на улицу. А мы звоним по телефону: Резо, так, мол, и так, давай срочно в домик. Цибульский тем временем затаился в снежной траншее. По ней мы из домика в станцию бегали. Так вот, Цибульский стал на четвереньки, воротник до самого носа опустил и ждет… А метель такая, что в двух метрах ничего не видно! Стоит Коля Цибульский, ждет. Слышит: хрустит снег — бежит Далакишвили. Тогда Коля на четвереньках вперед двинул й рычит, знаешь, так…
Филипп набычил голову, растопырил пальцы и зарычал. Масленые глаза Рахматуллаева округлились, рот открылся, и на лице застыло ожидание смеха и страха, как у малого ребенка, когда ему страшную сказку рассказывают.
— Подбегает Резо, а Коля: «рр-р-р!» — и на него. Резо со страху завопил и враз… исчез! Исчез, и все. Снежная траншея высотой в полтора метра — так просто вверх не прыгнешь… Назад не убегал… Куда делся человек? Смотрит Коля — радиомачта вроде покачивается и наверху в белой кутерьме что-то чернеет. На высоте метра четыре! Это Резо туда по голому железу махнул со страху. Коля встал и говорит ему: «Слазь, Резо, это я, Коля!» А Резо сверху кричит, заикается: «Неправда! Ты н-не Коля!»
Рахматуллаев хватается за живот, и камера гауптвахты наполняется хохотом. Смеялись до колик и умолкли, довольные друг другом.
Рахматуллаев ушел в другой угол камеры и отвернулся, с трудом сдерживая смех. Стоило ему обернуться и взглянуть на Филиппа, как новый приступ смеха сгибал его вдвое. Он отмахивался руками, точно на него напали пчелы.
Потом успокоились. И пошли, другие истории, и так скоротали время до ужина.
— Вы что тут хохотали? — спросил долговязый солдат, ставя котелки с кашей.
— Садись к нам, узнаешь! — предложил Филипп.
— Спасибо, — вежливо отказался солдат и, положив на табурет погнутые алюминиевые ложки, удалился.
Утром Рахматуллаева освободили из-под ареста. На прощание он взволнованно тряс руки Бакланову,
