— Вы, поди, и про Ивана Грозного слышали?
— Слышала, голубчик, много слышала, однако ж, люди говорили, строг, да справедлив был, зря простой народ не изводил. — Марфа Оковна уже порядком захмелела и говорила как бы сама с собой, вспоминая «дела давно минувших лет».
— А когда ваш батюшка этот дом построил? — продолжал приставать я к женщине.
— Как батюшка, значит, от крепости откупился, я тебе уже говорила, за пять тыщ ассигнациями, мы всем семейством отправились к дедушке на Беломорье. Он на севере жил и в крепости не был. Поселились по соседству. Годов не очень много прожили, как моя матушка с дедушкиной бабой рассорилась. Мой-то Иван к тому времени уже на войне пропал, мы и переехали сюда. Почитай тогда и строиться стали, аккурат только-только Александр Палыч царем стал.
За разговорами мы усидели две бутылки водки, и вся эта фантастика больше не казалась такой дичью, как на трезвую голову. Тем более что хозяйка ни разу не сбилась на исторических фактах и, сколько я сам помнил, не напутала в хронологии царств.
— Да ты, сударь, не сомневайся, — словно предполагая недоверие, сказала она, — долгожилых на Руси много, только они себя показывать не любят.
Я немного смутился от такой неожиданной инфорации, имеющей, впрочем, одно противоречие.
— Тогда почему вы мне себя показали?
— А что же тебе не показать. Ты человек добросердный, незлобивый и доброхотный. Притом сюда попасть тебе по всему судьба была.
— Как это судьба? — пьяно обиделся я. Выходило, что для того, чтобы я выбрался из Москвы, поехал странствовать, меня специально с Ладой развели… Как-то все это получалось очень сложно и запутано.
— Ты не думай, подстрою не было, — словно прочитав мои мысли, успокоила меня хозяйка. — Судьба сама по себе, противу нее мало кто понимает.
Однако ее слова меня не успокоили.
— Как же не подстрой: с женой развели, тещей затравили, потом алкашей придурочных подсунули…
— Зато меня от смерти лютой спас…
— Выходит, и вам не просто так в спину вступило?
— Выходит, — обречено вздохнула Марфа Оковна. — Что судьба захочет… Узнать и наперед можно, ежели знание дано, в книгах-то все прописано, — она покосилась на этажерку с толстенными фолиантами, — да не всяк понять может. Я уж училась-училась и у родителей и так, по понятиям, а разумею самую малость… Так ты говорил, мазь у тебя есть от спины? — неожиданно переменила тему разговора хозяйка. — Прости, родимый, опять вступило, еле-еле сижу.
Я отослал ее в спальню ложиться, а сам в это время перебрал аптечку, подбирая необходимые лекарства. Дав Марфе Оковне две таблетки «баралгина» и натерев спину «фастумгелем», отправился в указанную ей горенку и, как сноп, свалился на широченную деревянную кровать.
Проснулся я не по-городскому рано. Похмелья почти не было, не считая легкой головной тяжести. Я вышел на крыльцо как спал, в одних трусах. Утреннее, еще низкое солнце, большое и красное, висело в небе. Росная трава холодила ноги. Над рекой стелилась сизая дымка. Не останавливаясь, я сходу бросился в воду. После вчерашних разговоров можно было, как минимум, рассчитывать на встречу с русалкой. Однако кругом все было реально: от прохладной воды до густого леса на противоположном берегу.
Разогнав купаньем сонную одурь, я вылез из реки и, как был мокрым, пошел к дому. Теперь мне было не только не жарко, а даже холодно. По дороге я заглянул в коровник. Буренка повернула голову и посмотрела на меня красивыми, глупыми глазами. Я бросил ей в корку охапку привядшей травы. Коровник, как и все здесь, был выстроен на совесть. Бревна рублены в облоот многих чисток казались лакированными. Подогнаны они были великолепно. Чувствовалось, что плотник, рубивший стены, времени и сил не жалел. Я хотел зайти еще в хлев, потом в свинарник, но раздумал. Честно говоря, я не очень представлял, чем нужно кормить свиней. По пути к дому я увидел хозяйку. Мой полуголый вид ее смутил, и она ушла с крыльца вглубь дома. Я вернулся в свою горенку и, натянув джинсы и футболку, пошел в горницу. Марфа Оковна, прибранная и причесанная, сидела за письменным столом над раскрытой книгой.
— Доброе утро, — сказал я, входя в комнату.
Она не ответила, сидела, с отсутствующим взглядом. Я подошел к столу и заглянул через ее плечо в книгу.
Это был настоящий рукописный пергаментный фолиант. Такую книгу можно увидеть разве что в музее.
— Это что, Евангелие? — спросил я.
Марфа Оковна вздрогнула и захлопнула книгу.
— Как ты меня, сударь, напугал. Нешто можно так подкрадываться.
Я не стал оправдываться и извинился. Хозяйка была одета в сарафан, которого я еще не видел: синий с белой отделкой, присборенный под грудью. Выглядела она вполне здоровой.
— Как вы себя чувствуете? — поинтересовался я.
— Хорошо, поясницу почти не ломит. А уж мазь твоя пропекла…
— Это хорошо, но спину берегите, когда приходится поднимать тяжести, приседайте, чтобы работала не спина, а ноги. Так это, что у вас за книга, Евангелие?
— Нет, — сердито буркнула обычно вежливая Марфа Оковна, по возможности отстраняя от меня книгу, чем окончательно разбудила любопытство.
— Можно посмотреть?
— Нечего смотреть. Ты все одно не поймешь, поди и буков таких не знаешь.
— Она, что, не по-русски написана?
— Пошто не по-русски? По-русски.
— Глаголицей что ли? — наобум назвал я единственный известный мне кроме кириллицы русский алфавит.
— А ты никак ее знаешь?
— Не знаю, — признался я, — и никогда даже не видел. Ее в России почти не использовали.
— Так чего тебе смотреть, коли грамоты не знаешь.
— Я же не почитать прошу, а посмотреть. Никогда не видел пергаментных книг. И вообще непонятно, чего меня боитесь, съем я ее, что ли.
— Съешь, не съешь, а не положено. Правда, что ли, читать не знаешь?
— Ей-богу. Да я и кириллицу толком не понимаю, особенно допетровскую. Название букв слышал, юсы там всякие, большие и малые, а читать не приходилось.
— Ладно, — сжалилась хозяйка, — посмотри.
Тяжко вздохнув, она открыла первую страницу.
Я ее не обманул, глаголицы, второго славянского алфавита, придуманного тогда же когда и привычная нам кириллица, я вживую не видел.
На Руси ее применяли в самом начале распространения письменности, часто вперемешку с кириллицей. Теперь она используется только на Балканах в нескольких областях.
На первой, заглавной странице желтого пергамента, со сношенными от времени закругленными углами, я разобрал только две прописные рисованные буквы. Одна напоминала «Т», другая то ли «В», то ли восьмерку. Строчные буквы были похожи на армянские и грузинские, а не на наши, привычные.
