не со смертельной мукой.
«Только этого мне не доставало», — подумал я и подтащил его к повозке.
— Я ничего, я пойду, мне нужно идти, — бормотал парнишка, обвисая у меня на руках.
Пришлось забросить его на сидение, как мешок с картошкой. Оставлять его на дороге было нельзя, он бы неминуемо замерз. Молодого человека била крупная дрожь, и он находился в полуобморочном состоянии. Самым правильным было бы дать ему выпить стакан водки, но, увы, мои похитители о водке, как и о теплом платье не позаботились.
Я пристроил парнишку на сидении так, чтобы он не вывалился по дороге, уселся на свое место и подстегнул кобылок. Они, пока мы стояли на месте, начали покрываться инеем и без понуканий пошли коротким галопом.
— Ты говорить-то можешь? — поинтересовался я у своего нежданного попутчика.
— Могу… — проблеял он дрожащим голосом.
— Откуда ты взялся?
— Из Херсонской губернии.
— Откуда? — удивленно переспросил я. — И что, так всю дорогу и идешь пешком?!
— Нет, только от Москвы…
— Деньги-то у тебя есть? — после долгого молчания задал я животрепещущий для меня вопрос.
— Есть немного, маменька заставила взять в дорогу.
— Молодец твоя маменька, — похвалил я предусмотрительную родительницу.
— Лев Николаевич считает деньги грехом, — не согласился парнишка.
— Ну, если только что Лев Николаевич… — машинально сказал я, заметив, что мы подъезжаем к развилке дороги. Нужно было выбирать, куда ехать дальше.
— Так ты точно не знаешь, где находится Тула?
— Не знаю, мне в Москве посоветовали о дороге спрашивать у встречных, — стуча зубами от холода, ответил юнец.
Выбор у меня был небольшой, один из двух вариантов, и я направил лошадей по левой дорожке, она мне показалось немного шире и лучше раскатана, чем правая. Морозец, между тем, все крепчал, и непротивленец совсем скис, да и меня уже пробирало до костей. Наконец впереди показалось какое-то селение, запахло печным дымом, и лошади прибавили шага.
— Денег у тебя сколько? — опять вернулся я к грешной теме. — Заплатить за постоялый двор хватит?
— Сто рублей, только они в армяк зашиты, — полусонно пробормотал малец. — Я хотел так дойти, Христа ради…
— «Так» только на тот свет можно добраться, да и то не всегда, — нравоучительно сказал я.
Мы уже въезжали в какое-то село. Несмотря на довольно раннее время, избы были темны. Ничего похожего на постоялый двор я не заметил. Ломиться к спящим людям было неудобно, а спросить было не у кого. Проехав дворов двадцать, я наобум остановился у какой-то избы и, оставив толстовца ждать, забарабанил кулаком в ворота. Во дворе затявкала собака, ее лай тотчас подхватили другие псы в соседних подворьях. Минут через пять в темном окне мелькнул свет лучины, скрипнула дверь, и старческий голос спросил:
— Кого Бог несет?
— Проезжие, — ответил я, стараясь сделать голос приятным, — ищем, где переночевать.
— А хоть у нас ночуй, коли за постой заплатишь, — сказал невидимый хозяин, прерывая приглашение смачным зевком. — Сами-то кто будете?
— Так, едем по своим делам, — неопределенно ответил я.
Старик исчез, потом вернулся одетым и открыл ворота. Мы въехали на подворье и, оставив лошадей на попеченье вышедшего вслед за стариком молодого мужика, пошли в слабо освещенную избу. Легковесного толстовца, чтобы он не упал, я придерживал за кушак. В сенях в нос ударила теплая дурманящая деревенская, избяная вонь. Пахло кислым хлебом, скотом и бедностью. Толстовец тут же бессильно опустился на лавку, заваленную каким-то тряпьем, а я остался стоять, поджидая замешкавшегося в сенях хозяина.
— Рано нынче мороз ударил, — сказал старик, появляясь в дверях вместе с клубами пара. — Я такого и не припомню, поди, замерзли?
— Есть маленько, — ответил я. — Парнишка вот совсем закоченел.
— Пусть на печь лезет, там отогреется.
— Раздевайся, — сказал я парнишке, — и лезь на печь, грейся.
Толстовец негнущимися пальцами долго возился с застежками армяка, наконец, расстегнул его, сбросил прямо на пол и неловко забрался на широкую лежанку печи.
— Сами-то из каких будете? — между тем поинтересовался у меня старик. — Наши, православные? А может, какие другие?
Я вспомнил, что, войдя в горницу, не перекрестился, но откуда старик мог это узнать, было непонятно, его тогда в избе еще не было.
— Из лекарей, — проигнорировав вопрос о вероисповедании, ответил я.
— Что же, это дело хорошее, — похвалил старик. — Людям подмога.
Говорить больше было не о чем, и я присел на лавку под образами. Изба, слабо освещенная двумя трещащими смоляными лучинами и огоньком лампадки, была темна.
— До города далеко ли? — спросил я после пятиминутного молчания, которое старик заполнил кряхтением и каким-то невнятным, себе под нос, бормотанием. — Недалече. До Михнева почитай поближе, а до Серпухова подоле.
Я представил себе карту Подмосковья и определил наше местоположение между Каширским и Варшавским шоссе, где-нибудь на уровне нынешнего города Чехова, бывшей Лопастни. В это время в избу ввалился молодой мужик, занимавшийся моими лошадьми.
— А хороши у тебя кобылки, добрый человек, — сказал он, повернув ко мне невидимое в полутьме лицо. — Где покупал, поди, с завода?
— Не знаю, они не мои, одолжил на время у знакомых.
— Вот я и думаю… — почему-то произнес молодой мужик. — А кобылки-то знатные, не уступишь? Я б за ценой не постоял.
Судя по состоянию избы, хозяевам была не по карману не то, что заводская лошадь, но и водовозная кляча. Однако я не стал развивать эту тему и интересоваться, какую цену мне могут предложить, а просто отказался:
— Лошади не мои, не продажные.
— А зря не хочешь продать, я б хорошую цену дал, так бы и взял с кипажем, — не удовлетворившись моими доводами, продолжил уговаривать мужик.
— Говорю тебе, эти лошади не продаются, — начиная раздражаться, ответил я.
— А мы и непродажные берем, — наглея, сказал он и засмеялся резким пьяным смехом своей же глупой остроте.
— Ты уж, добрый человек, не перечь Ефимке, — встрял в разговор старик, — ежели ему чего приспичит, то вынь да положь, иначе не отступится. Отдай ты ему кобылок по добру, а то как бы какой беды не приключилось, кликнет сейчас братовьев — живота лишишься.
До меня уже дошло, что для ночлега я выбрал не самый подходящий дом,
