просительно посмотрела на меня, — да только никакой измены не было.
Федор помрачнел. Разбирать такого рода дела было сложнее, чем решать библейские задачки. Нужно было как-то разруливать ситуацию, и я возложил на себя обязанность адвоката:
— Какой приказ его обвинил? — спросил я истицу.
— Разбойный.
— Прикажи позвать подьячего, который вынес приговор, — тихо произнёс я на ухо царю.
— Позвать сюда подьячего! — распорядился государь.
Разбойный приказ был неподалеку от дворца, молодое Московское государство ещё не успело окончательно обюрократиться, потому ждать судейского чиновника пришлось недолго. Вошёл мужчина лет пятидесяти с сытым, высокомерным лицом и до земли поклонился царю.
— Здесь женщина просит за своего сына, — сказал Фёдор, — в чём его вина?
У подьячего от такого вопроса округлились глаза.
— Помилуй, государь, я сию жену вижу впервые и не знаю, кто её сын.
— Ты кто такая? — спросил жалобщицу Фёдор.
— Дворянская вдова Опухтина, Варвара, а сын мой Иван Опухтин, — ответила женщина.
Чиновник надолго задумался, но так и не вспомнил, в чём вина ее сына Ивана.
— По книгам смотреть нужно, надежа государь, так не скажешь…
— Так иди, смотри! — рассердился царь и посмотрел на меня: вот, мол, с какими идиотами приходится работать!
Подьячий поклонился и, пятясь, исчез. Опять предстояло ждать, причём неведомо сколько. Фёдор откровенно скучал, да и мне не доставляло радости стоять навытяжку около трона.
— А ты сама что про дело сына знаешь? — спросил я истицу, чтобы занять время.
— Ничего, батюшка-боярин, не знаю. Слышала, соседи донесли, что говорил мой Ванька будто бы непотребно против царя. Облиховали его ябедники!
Федор от удивления даже привстал с кресла:
— Так ты за крамольника просишь! Как ты осмелилась!
— Навет всё это, батюшка-царь, — испуганно произнесла женщина, — облыжно оговорили сына.
— Врёшь, проклятая, — вмешался в разговор вернувшийся в этот момент чиновник разбойного приказа, — твой пащенок на дыбе всё признал. Хулил он государя-батюшку!
— Пусть приведут парня, — тихо подсказал я Федору, — на дыбе, под пытками человек может в чём угодно сознаться.
Царь коротко глянул на меня и, преодолевая недовольство, приказал:
— Привести под мои очи крамольника.
У несчастной матери начали сдавать нервы, и она опять заплакала. Царь, насупив брови, сидел на своем малом престоле. Чувствовалось, что он недоволен собственной мягкостью и оттого сердится и на меня, и на себя.
— Крамолу и ересь надобно изничтожать с корнем, — наконец сказал он почему-то виноватым голосом, — дабы она не пускала корни.
Мне было, что сказать по этому поводу, но, чтобы не испортить дело, я промолчал. Минут десять прошли в напряжённом ожидании. Наконец, благо в Кремле всё близко, привели приговорённого. Звеня цепями, в зал вошёл молодой, лет семнадцати, паренек. Был он невысокий, сухощавый, с изнурённым, бледным лицом. Мать, завыв, бросилась к сыну.
Я с интересом рассматривал важного государственного преступника. При виде матери парень так удивился, что не сразу заметил царя. Он обнял мать и растерянно оглядывался по сторонам. Лицо у Опухтина было не глупое, утолки губ язвительно опущены вниз и вполне можно было предположить, что ляпнуть что-нибудь нелестное в адрес властей он мог. Впрочем, после пытки на дыбе выражение лица у кого угодно может сделаться неоптимистическим.
Возникла непредвиденная пауза. Что бы сделал в таком случае Соломон, царь Фёдор не знал, а самому ему судить, похоже, ещё не доводилось. Я наклонился и тихо подсказал:
— Пусть дьяк прочитает, — я хотел сказать «следственное дело», но вовремя поправился, — сыскную грамоту.
— Читай сыскную грамоту! — велел Фёдор пришедшему вместе с конвойными стрельцами человеку.
Тот поклонился царю земным поклоном и забормотал что-то невразумительное.
— Громче говори! — рассердился царь.
— Грамоте не разумею, — наконец внятно сознался он.
Фёдор Борисович нахмурился, но никак не прокомментировал это заявление.
— Пусть позовут того, кто проводил сыск и пытку, — опять подсказал я, — и принесут все бумаги.
Царь приказал. Неграмотный чиновник бросился выполнять повеление. Пока шли переговоры, мать с сыном немного пришли в себя. Женщина, обняв парня, гладила его лицо руками и тихо всхлипывала. Иван Опухтин неподвижно стоял, понуро опустив голову. Не поклонившись сразу царю, он так и не исправил ошибки и казался ко всему, кроме матери, безучастным.
— Подойди сюда, — позвал я его.
Парень вздрогнул, отстранился от матери и, тяжело ступая закованными в кандалы ногами, подошёл к трону. Теперь у него, наконец, хватило такта и ума низко поклониться молодому русскому царю.
— Говорил ты что-нибудь против государя? — спросил я. — Есть на тебе крамола?
Опухтин поднял голову и прямо посмотрел на нас:
— Нет на мне крамолы, — твёрдо ответил он.
— А по что на тебя была ябеда? — быстро спросил Фёдор.
Осуждённый смутился и отвёл взгляд. Ничего более неудачного для защиты придумать было нельзя. Смущением Иван косвенно подтверждал свою вину. В этот момент из-за его спины раздался спокойный и усталый голос матери:
— Девку, государь, с боярским сыном не поделили.
Иван вздрогнул, залился румянцем и опустил голову.
Лицо царя просветлело. Мотив коварства из-за любви был ему понятен и всё объяснил.
— А зачем на дыбе в крамоле признался? — насмешливо спросил он.
— Пытали не по правилам, — не поднимая головы, отозвался Опухтин.
— Как так? — не понял я.
— На дыбе без перерыва, по одному языку.
Я сначала не понял того, что он сказал, но тут уж мне объяснил царь. Пытать по Судебнику можно было после обвинения не одного доносчика, т. е. «языка», а не менее трёх свидетелей, и пыток можно было производить не более трёх, с недельным перерывом после каждой.
Дьяк с документами задерживался, но материалы дела государя больше не интересовали.
— Освободить и отпустить, — приказал он конвойным стрельцам. — А ты
