мысли, для поддержания разговора.
— Откуда здесь чаю взяться, — так же, как и я, машинально ответила она.
Я вначале не обратил внимание на ее ответ, но вдруг меня как током ударило. И я продолжил разговор, не меняя тональности:
— Соскучился я уже по благам цивилизации.
— А я так давно привыкла, по мне и так хорошо, — в тон мне ответила она.
Ваня, не понимая, о чем идет разговор, смотрел на нас во все глаза, и только его удивление заставило Сапруниху понять, что мы забрели не совсем туда, куда ей хотелось. Однако слово не воробей, вылетело — не вернешь.
— Да, — сказала она, — только это было так давно, что я почти все забыла.
— Вы из какого года сюда попали?
— Из тридцать седьмого, — ответила она, не уточнив века.
— Девятьсот или восемьсот?
— Конечно девятьсот, а ты-то сам откуда?
— Оттуда же, только на семьдесят лет позже.
— Ишь ты! — вежливо, но без особого волнения сказала она. — Поди, у нас все уже поменялось?
— Конечно, семьдесят лет — это очень много.
— Да, конечно. Сажать-то хоть перестали?
— Перестали.
— Ну и, слава Богу. А то так страшно было жить, что хоть куда сбежишь.
— Вы что, сюда бежали от репрессий?
— От чего? — не поняла она.
— От ареста.
— Нет, я сюда попала уже после ареста, из лагеря. Вроде как там умерла, а сама здесь оказалась. Ученая у нас в Дальлаге была, мы с ней в одном лагпункте вместе срок тянули, такая умная женщина! Нескольким зекам помогла от Советской власти сбежать, а сама, бедняга, там осталась. Что с ней случилось, одному Богу известно!
— По пятьдесят восьмой сидели? — назвал я самую популярную политическую статью сталинского уголовного кодекса.
— Точно, а сам говоришь, что у вас не сажают!
— Тот кодекс давно отменили, а статья в народной памяти осталась. Теперь, то есть не теперь, конечно, а в мое время, о тогдашних незаконных арестах говорят открыто. Правда споры идут, сколько людей пострадало, кто считает что десятки миллионов, кто десятки тысяч.
— Я этого не знаю, только много нас было, очень много.
— У нас теперь строй поменялся, кончилась власть советов.
— И хорошо, пусть народ хоть вздохнет спокойно. Нельзя долго жить в такой жестокости. Никаких людей на такие Голгофы не хватит. Я и то стараюсь все забыть. Таких ужасов насмотрелась, каких даже тут не увидишь.
— Как же вы здесь выжили, ведь совсем другое время, все другое?
— Ничего, жизнь не хуже, чем там у вас, работай и проживешь. Есть, конечно, свои минусы, а так что же, Русь всегда Русь. А радиво я и тогда не уважала и здесь без него обхожусь.
— А что такое радиво? — вмешался в разговор изнывающий от любопытства Ваня.
— Радиво-то? Так, одно баловство, болтало невесть что с утра да вечера.
— Кто болтал? Бабы? — попробовал сам понять, о чем тут идет у нас речь, рында.
— Всякое болтало, и как бабы, и как мужики, а еще песни пело.
— Как скоморохи? — уточнил въедливый парнишка.
— По всякому, а иногда и хорошо, душевно пело. Я песни с детства любила.
Разговор переходил в такую форму, когда каждый говорит о своем, не понимая собеседника.
— За что же вас посадили?
— Кто ж его знает, за что. Следователь говорил, что мост я хотела взорвать, а так сама не знаю. Какой у нас в степи мост. Я сама с Актюбинской области, село Птахи. Не доводилось слышать?
— Нет, не слышал.
— Вот и тут никто о нем не слышал. Поди, еще и нет его на земле.
— А муж у вас кем был, тоже зеком?
— Нет, он местный. Хороший человек был, только Господь детей нам не дал, а сам-то он третьего года от чумы помер. Много тогда народа поумирало. Вот и мой.
Все что говорило эта женщина, казалось таким простым и естественным: жила в одном времени, попала в другое, приспособилась, вышла замуж, прожила большую часть жизни. То же было бы и в ее законном времени, не окажись обстоятельства так жестоки, что в средних веках оказалось жить лучше, чем в просвещенном, с радио, а потом и телевизором двадцатом веке.
— А как вы научились гадать? — задал я занимающий меня вопрос. — Я сам после перемещения в прошлое обрел экстрасенсорные способности.
Она не поняла, что я такое приобрел, ответила за себя:
— Не знаю, получилось, и все. Вот и когда на тебя гадала, поняла, что тебя здесь вроде бы как и нет.
— А я, правда, воеводой стану? — опять вмешался в разговор Ваня.
— Станешь, если до того не помрешь. Помни, что я тебе сказала: сменится два царя, а третий тебя отметит. Если конечно, до того времени жив будешь. Много у тебя на пути терниев окажется.
— А кем быть лучше — воеводой или попом? — задал Ваня злободневный для себя вопрос.
— Не мешай нам, — остановил я любознательность будущего военачальника. — Кем станешь, тем и станешь! А вы не сможете погадать мне на одну женщину?
— Зазнобу, что ли?
— Жену. Мы с ней разминулись и во времени, и в возрасте. Меня недавно ранили, так было мне вроде бы как видение, что она меня спасла от смерти. Только теперь стала совсем старухой, хотя раньше была моложе меня.
— Такого я не понимаю, но если хочешь, попробую. Без самой фигуры редко получается, нужно в воде тело намочить, чтобы вода-то про тебя все узнала и запомнила. Ну, как на патефоне пластинка, — научно объяснила она. — Но если будешь думать о ней, жене-то, то, может, что и выйдет. Только как же так случилось, что ты сам не знаешь, видел жену или нет?
— Меня ранил один человек, вот этот, будущий полководец, позвал на помощь проезжих людей. Те отвезли меня в имение какого-то воеводы. Я был без памяти, но в голове застряло, что находилась в том имении старуха, которая прежде была моей женой.
— Мудрено все это. Так сразу и не поймешь. Да что делать, попробуем, попытка не пытка.
Мы вернулись в избу, и она попросила Ваню принести из сеней бадью и воду. Тот бросился выполнять просьбу. Сапруниха, как и вчера, зажгла восковую свечу. Я на правах почти
