отворяемая дверь. Не теряя времени, я обошел стол и встал в его главе.
— Здесь он, здесь, заходи матушка, — послышался из сеней знакомый голос Матрены.
— А это кто здесь спит? — спросил женский голос.
— Так это ж наш Фома. Напился и улегся, где пришлось, — объяснила та же Матрена. — Не робей матушка, Иван Никанорович в горнице.
На какое-то время в сенях стало тихо. Сюда к нам пока никто не входил. Наконец тот же голос позвал:
— Ваня, ты где?
— Здесь, — негромко откликнулся я, старательно пытаясь имитировать манеру говорить управляющего. — Иди сюда.
Не знаю, как поддельный голос любимого понравился хозяйке, но дверь в сени открылась, и в горницу вошли Матрена, за ней полностью одетая Вера, вслед им еще две женщины в рубахах и накинутых на головы платках. Меня они увидели не сразу, я стоял дальше источников света и черным платьем сливался со стеной.
— Ваня? — опять позвала хозяйка. Выглядела она испуганной и, несмотря на теплый вечер, куталась в шаль. — Ваня, ты где?
— Он скоро будет, — ответил я низким «загробным» голосом и только теперь меня заметили.
Эффект, надо сказать, превзошел все ожидания, Женщины застыли на месте. Даже Матрена стояла недвижимая, как соляной столб.
— Ты звала меня, вот я к тебе и пришел, — обратился я к купчихе.
— Я, я, — промямлила она, — я никого… я ничего не знаю, кто ты?
— Так ты не узнаешь меня? — спросил я с интонациями плохого провинциального актера, дальше мне оставалось добавить: «Офелия, о, нимфа!», но я пошел собственным путем и представился: — Я предсказатель, тот, кого вы смертью извести хотели и заперли коварно в этом замке!
Черт его знает, почему меня вдруг потянуло на старинные речитативы, но эти возвышенные слова вполне вписались в общую канву действия. В тишине горницы стало слышно, как у кого-то из зрительниц дробно застучали зубы.
— Приблизься, женщина, и я тебе открою все, что свершила ты, и над тобой свершится!
— Я ничего, — начала говорить купчиха, но не докончила и мягко опустилась на пол.
Мне показалось, что я немного переборщил с эффектами, но что-либо менять было поздно.
— Что вы стоите как пни, поднимите хозяйку и положите на лавку, — сказал я нормальным голосом онемевшей троице.
Команду они выполнить смогли и отнесли Веру на лавку.
— Теперь принесите воды! Быстро!
Пока женщины, толкаясь и мешая друг другу, бегали за водой, я проверил у купчихи пульс.
С ней пока все было в порядке, случился обычный обморок. Когда принесли воду, я обрызгал ей лицо, и только она открыла глаза, дал выпить несколько глотков.
— Где я? — спросила женщина, глядя на меня туманными глазами.
— У себя дома, — ответил я, — сейчас тебе станет легче.
— Ты кто? — опять спросила она, с трудом фокусируя взгляд на моем лице.
Честно говоря, мне стало ее жалко, как обычно делается жалко палачей, переходящих в разряд жертв. Теперь, когда Вере предстояло держать ответ за совершенные преступления, эта миловидная, молодая женщина вполне могла вызвать сочувствие. Однако не для того я затевал хлопотное предприятие, чтобы оставить его незавершенным.
— Ты меня знаешь, — нормальным голосом напомнил я, — я приходил тебе гадать. Теперь ты меня узнала?
— Узнала, — подтвердила она, потом добавила безжизненным голосом, — что тебе от меня нужно?
— Мне? Ничего. Ты меня звала, я пришел, только и всего. Тебе на что гадать, на прошлое или на будущее?
— Отпусти ты меня, где Ваня? — прошептала купчиха, с нескрываемым страхом глядя на мой языческий наряд.
— Хорошо, — легко согласился я, — только сначала расскажи, куда пропала твоя крестница.
— Какая крестница? — попыталась она отойти от вопроса. — У меня нет никакой крестницы!
— Сейчас, и правда, нет, но была Прасковья, которую ты убила!
— Я никого не убивала…
— Что значит, не убивала, а кого тогда похоронили вместо Прасковьи?
— Сироту, бродяжку, она сама померла, ее никто не убивал! — с отчаяньем воскликнула Вера.
— А где же тогда Прасковья? — громко, так, чтобы наш разговор отчетливо слышали прячущиеся свидетели, спросил я.
— Она жива и здорова, просто уехала, — уже не в силах придумывать связные аргументы, каким-то обреченным голосом ответила вдова.
— Куда она уехала? — не сдавался я.
— Я не знаю, это Ваня ее отослал, с него и спрос!
— А он мне сказал, что это ты ее продала за один золотой дукат. Так кому из вас верить?
— Ваня сказал? Иван Никанорович? — переспросила она.
— Именно он. Так будешь облегчать душу или забрать тебя в ад нераскаявшейся?
Конечно, я нагло блефовал и кощунственно приписывал себя чужие божественные полномочия, но когда идет большая пьянка, кто будет жалеть последний огурец!
Однако в отличие от своего возлюбленного женщина проявила большее присутствие духа и сознаваться не собиралась:
— Ничего я о Прасковье не знаю, может, она померла, а может, с полюбовником сбежала! — громко сказала она.
Я испугался, что сейчас из под стола выскочит сама покойница и вцепится в волосы крестной матери.
— Все сидят на своих местах, и никто не высовывается! — грозно предупредил я.
Купчиха не поняла, к чему это сказано, но интонации испугалась, и на всякий случай прикрыла лицо рукой:
— Не бей, я все сама скажу!
— Говори, кому вы продали Прасковью?! — опять громко, в расчете на скрытую публику, спросил я.
— Дьяку Ерастову, он обещал на ней жениться, — быстро ответила она.
То, что в этом деле, наконец, прозвучала хоть одна настоящая фамилия, было для меня большой удачей. Дьяков в Москве было не так уж много, и найти нужного не составит никакого труда.
