Он смотрел на меня не отрываясь: пытался определить по выражению лица, вспоминаю ли я эту фразу.
- Вот вам и еще одно свидетельство провокационного характера ваших действий. Что вы об этом скажете?
Фразу эту я вспомнил сразу - возможно, из-за слова 'коммуникации', которое вообще-то не из моего лексикона. Цитата из нашего разговора с Лернером в его доме была записана кем-то абсолютно точно. Были мы там втроем: Александр Яковлевич, Виталий и я; беседовали, в частности, о том, чего мы можем ожидать от письма Миттерану. В том, что квартира Лернера прослушивается, никто из нас не сомневался; случалось,что мы даже использовали это в своих целях.
Итак, удивляться тому, что мои слова стали известны КГБ, не приходилось. Но разговор тот не содержал вроде бы ничего криминального -это была очередная беседа о том, как вовлечь в дискуссию о положении советских евреев широкие круги западной общественности. Однако фраза, вырванная из контекста, прозвучала здесь, в кабинете следователя КГБ, как-то жутковато. А главное - они впервые продемонстрировали, как можно использовать против меня уже не чьи-то слова, а мои собственные.
Немного подумав, я сказал Солонченко:
- Прошу занести в протокол ваш вопрос с указанием, какой именно документ мне зачитан, когда он составлен и тому подобное.
Смысл этого требования был прост: если они собираются использовать против меня пленки с записью подслушанных разговоров, то пусть открыто скажут об этом. Я ведь хорошо знал, что оперативники КГБ не любят оставлять следы и что оправдать подслушивание ссылками на закон им будет не так просто.
И действительно, Солонченко сразу же пошел на попятный:
- Но разве вы не знаете, чьи это слова? - а когда я повторил свое требование, поспешно спрятал документ в конверт и сказал. - Ну ладно, это неважно. Я имею в виду для нашего допроса. Хотел проверить, как у вас с памятью.
Однако через некоторое время, уже закончив допрос, он вдруг позволил себе откровенность:
- Надеюсь, вы понимаете, что бывают случаи, когда прокурор дает разрешение на прослушивание разговоров. Есть разница между безответственной болтовней, даже клеветой, и изменой Родине. Ну, да мы с вами еще дойдем до этого. А пока - думайте, думайте!
10. ОБВИНЕНИЕ В ШПИОНАЖЕ
Прошло около недели. Не помню, допрашивали ли меня в те дни; если допросы и были, то никакого следа в памяти они не оставили.
Запомнилось мне лишь то, что я постоянно возвращался в мыслях к разговору с Солонченко, гадая, какие из бесед, в которых я участвовал, записаны в КГБ, вертел и так и сяк ту или иную фразу, пытаясь представить себе, какой смысл она может обрести, если ее вырвать из контекста. Глупое, конечно, это было занятие, и я корил себя: чепухой увлекся, самоедствуешь; скроить уголовное дело они могут и из докладов, прочитанных на съезде КПСС, а не то что из наших разговоров; лучше думай о том, какую бы ловушку им еще подстроить, какая информация тебе нужна. Но никак не удавалось мне победить свои страхи, отогнать одно неприятное воспоминание, которое было им причиной.
Месяца за два до моего ареста московский диссидент Марк Морозов стал навещать активистов одного за другим, сообщая каждому по секрету сенсационную новость: сотрудник оперативного отдела КГБ предлагает инакомыслящим свою помощь, готов поставлять им информацию. Сначала Марку никто не верил, а наиболее горячие головы так и вовсе выгоняли его из своего дома, считая все это провокацией охранки. Тем временем кагебешник стал предупреждать Марка о предстоящих обысках и даже арестах, и вскоре мы убедились, что по крайней мере часть этой информации была достоверной. Так, Марк сообщил Бороде о предстоящем обыске за два часа до прихода группы. Юрий Орлов заранее узнал о том, что решен вопрос о его аресте. Правда, почти в каждом случае было и свое 'но': когда Володя узнал об обыске, агенты КГБ уже дежурили у подъезда, и вынести из квартиры большую часть материалов, за которыми они охотились, ему не удалось. Орлов, получив предупреждение Морозова, в тот же вечер ушел от слежки и покинул Москву, отсрочив свой арест на неделю Но тем временем был арестован Александр Гинзбург. А самое главное - как выяснилось, КГБ внимательно следил за теми, кто, узнав о предстоящем обыске, спешил перенести друзьям на хранение самиздатскую литературу. Словом, оснований считать, что Морозов стал невольным помощником органов в их очередной провокации, было вполне достаточно. Тем не менее я продолжал общаться с ним, полагая, что в любом случае полезно знать, какую именно информацию КГБ хочет нам сообщить.
Последний раз я встретился с Марком в начале марта, за два дня до статьи в 'Известиях'. Он позвонил мне и сказал, что нам необходимо срочно увидеться. Я вышел из дома и обнаружил за собой сразу трех 'хвостов'.
Дней за десять до этого они оставили меня в покое, и вот появились снова. Шли все трое почти вплотную ко мне, не прячась, но и не пытаясь завести со мной разговор, как случалось раньше. 'Хвосты' - что могло быть привычнее! Но я почему-то сразу подумал, как только увидел их: пришел, кажется, и мой черед. Предчувствие меня не обмануло. С тех пор они демонстративно сопровождали меня до самых ворот ГУЛАГа.
Ну, а пока что 'хвосты' проводили меня к Морозову, поднялись вместе со мной в лифте и остались сторожить у дверей его квартиры. Заперев за мной дверь, Марк сразу же, ни слова не говоря, ибо опасался подслушивания, написал и сунул мне в руку записку, где сообщал две неприятные новости: во-первых, кто- то из моих друзей - стукач экстра-класса, постоянно поставляющий информацию КГБ; во-вторых, у органов есть запись нашего разговора с Робертом Тотом, который мы вели в его машине при закрытых окнах и который, как они считают, может быть использован для компрометации нас обоих.
Я вышел от Морозова, сел в такси. Один из 'хвостов' подошел к шоферу и предупредил:
- Мы из МУРа, следуем за вами. Езжайте медленно, не пытайтесь скрыться.
К такой наглости мне еще предстояло привыкнуть в последующие две недели. Было очевидно, что они пытаются запугать меня, деморализовать.
Я решил тогда, что и предостережение, переданное КГБ через Морозова, - из той же оперы. Но когда через два дня появилось открытое письмо Липавского, я подумал: если первая часть информации оказалась правдивой, то не следует пренебрегать и второй. На всякий случай я пересказал Бобу слова Морозова о том, что какая-то из наших с ним бесед в машине записана КГБ, не назвав, естественно, имени человека, предупредившего меня.
Мы стали гадать, о чем может идти речь, но ничего такого в наших разговорах, что КГБ могло бы использовать против нас, припомнить не смогли. 'Скорее всего, просто пугают, хотят, чтобы мы их боялись', - сказал я Бобу, и он со мной согласился.
Но сейчас, в Лефортово, я вспоминал слова Володина: 'Не было никаких секретов? Даже тогда, когда вы сидели вдвоем с американским корреспондентом в машине, плотно закрыв окна?' Вспоминал я и то, что сказал Солонченко об исключительных случаях, когда прокурор дает разрешение на подслушивание разговоров, свою фразу из беседы, состоявшейся в доме Лернера и записанной на магнитофон, и все пытался угадать: что же они выкроят из моих разговоров с Тотом?
* * *
Следующий хорошо запомнившийся мне допрос был в начале августа, в воскресенье. Вызов в выходной день явился для меня полной неожиданностью.
- Я сегодня дежурю, заодно и с вами решил встретиться, - объяснил Солонченко.
Никаких вопросов он не стал задавать, но предложил мне ознакомиться с постановлением о проведении графологической экспертизы. Текст его был примерно таков: '14 марта 1977 года дворниксантехник гражданин Захаров, проводя уборку во дворе дома номер такой-то по улице Садово- Самотечная, в котором находится московское бюро газеты 'Лос-Анджелес Тайме', нашел машинописные материалы с правками от руки, которые сдал 15 марта 1977 года в приемную КГБ СССР. Рассмотрев эти материалы, следователь КГБ Шерудило направляет столько-то страниц на экспертизу для выяснения,
