подчиненные здесь вытворяют!
- Э, так мы вас должны отдельно держать.
- Этого я не требую. Если места мало - готов ехать вместе с другими зеками. Но почему конвой мародерствует?
Лейтенант смотрит на мой рюкзак и спрашивает старшину:
- Что у него там?
Увидев книги, он вдруг срывается на крик:
- Да что вы в этой литературе понимаете? Видите - человек серьезный, не какой-нибудь хулиган. Отнесите его вещи в тройник!
Я прохожу мимо клетки с бытовиками, чувствуя себя перед ними виноватым, и громко говорю:
- Ребята, если снова кого-нибудь грабить будут, крикните - я обязательно напишу Генеральному прокурору по поводу всего этого!
Конвой, водворив меня в тройник, обыск не возобновляет, ограничившись перекличкой и разводом зеков по разным купе.
Проснувшись на следующее утро, я слышу мелодичные женские голоса: ночью на какой-то станции в вагон погрузили нескольких зечек. Судя по лексикону, это уголовницы. Сначала они переругиваются между собой, а потом начинают перекликаться с мужчинами из соседней клетки. Моментально возникают любовные диалоги; так как влюбленные не видят друг друга, они подробно описывают партнерам - 'заочникам' свою внешность, темперамент, интимные привычки. Наконец все пары, устав, замолкают, кроме одной, которая переходит от словесного флирта к сексуальным действиям: он и она в полный голос сообщают один другому, как раздевают друг друга, как ласкают - и так далее. В конце концов они, судя по восклицаниям, доводят и себя, и восторженных наблюдателей до оргазма.
В Перми нам подают 'воронок' без 'стакана', и я на двадцать минут вновь возвращаюсь в компанию бытовиков. Здесь мне удается стать свидетелем незабываемой сцены.
Как только машина трогается, один из конвойных показывает через решетку пузырек одеколона 'Кармен':
- Отдаю за четвертной.
На воле такой флакон стоит рубля три-четыре, но в ГУЛАГе - свои цены. Глаза разгораются у многих, но - надо платить... Первыми откликаются двое малолеток; самым смелым оказывается тринадцатилетний подросток, изнасиловавший и убивший студентку; он развязывает свой мешок и, склонившись над ним, чтобы никто не увидел, где он прячет деньги, вытаскивает десятку. За ним такую же купюру извлекает и второй.
- Продашь за двадцать? - спрашивает охранника юный убийца.
- Ладно! Гони монету, - соглашается тот, но отдавать пузырек мальцам боится и говорит, - давайте кружку, я перелью.
Когда содержимое заветного флакона оказывается в руках покупателей, начинается что-то страшное: каждый из бытовиков хочет оказаться поближе к кружке, напоминает пацанам о своих особых перед ними заслугах. Пьет один из малолеток, затем делает большой глоток второй, но с непривычки заходится в кашле, и кружку вырывают у него из рук. Еще два-три счастливца успевают выпить по нескольку капель.
'Пьянка' окончена. Солдат быстро бросает через решетку пачку сигарет; его щедрость объясняется просто: отобьют куревом запах одеколона - и нарушения как бы и не было. Но запах, тем не менее, очень устойчив, а главное, малолеток совсем развезло. На лице хмельного убийцы -самодовольная улыбка: начинается та интересная жизнь, к которой он стремился и которую предвкушал...
По прибытии в Пермскую тюрьму меня от бытовиков отделили, и больше путешествовать с ними мне не довелось.
На станцию Чусовская наш поезд приходит поздно ночью. Метет метель. Автоматчики с собаками выстроились по обе стороны вагонов. Горят прожектора, слышится рев моторов, работающих на холостом ходу, - нас ждут машины.
Меня выпускают из вагона первым. Приехавший специально за мной офицер говорит:
- Идите вперед по ходу поезда.
- Сесть! - кричит мне солдат из цепи. Но офицер повторяет:
- Идите, идите.
Проваливаясь в глубоком снегу, я с трудом тащу свои вещи, но успеваю сделать лишь несколько шагов: солдат бросается на меня, замахиваясь автоматом.
- Кому сказал - сесть!.. твою мать!
Я едва успеваю поднять рюкзак, и удар прикладом приходится по нему. Охранник замахивается на меня ногой, но офицер властно кричит:
- Отставить! Он со мной!
На этот раз автоматчик, слава Богу, слышит и отступает, продолжая ругаться. Я прохожу мимо него, офицер идет следом. Оборачиваюсь и вижу, как усаживают в снег бытовиков.
Метрах в двухстах от поезда нас ждет 'воронок'. Хотя 'накопитель' пуст, меня сажают в 'стакан' и закрывают дверь. Офицер и солдат с огромной немецкой овчаркой на поводке стерегут меня снаружи. Оказывается, замок испорчен, и когда на повороте дверь 'стакана' внезапно распахивается, собака реагирует молниеносно: она бросается на меня, припечатав к стене, оглушительно лает; лапы ее - у меня на плечах, а вывалившийся из горячей пасти красный язык прикасается к лицу. Солдат быстро отдергивает пса, а я от пережитого страха срываюсь в крик:
- Вам что, на одного человека обязательно надо два автомата и собаку? Уберите немедленно эту скотину, садисты!
Офицер пересаживает солдата с овчаркой в общую клетку и задвигает за ними решетку. Дверь мою он не закрывает и примирительно говорит:
- Вы правы, извините. У нас тоже бывают накладки.
Я постепенно прихожу в себя и начинаю думать о том, что меня ждет в зоне. Уголовный мир ГУЛАГа остался позади, впереди - политический лагерь, встречи со многими интересными людьми, может быть, с друзьями и знакомыми...
Меня проводят через ворота зоны в какое-то помещение, мало похожее на тюрьму, и объявляют:
- Вы в лагерной больнице. Пробудете здесь несколько дней на карантине, а потом выйдете в лагерь.
'Зона после тюрьмы - все равно что воля', - вспоминаю я слова Виктораса, сладко засыпая на пружинной кровати с двумя простынями...
5. ЗОНА НОМЕР 35
Проснувшись, я долго не мог понять, где нахожусь. В ушах еще стоял мат охранника, лицо обжигала слюна овчарки; я понимал, что моя жизнь зека продолжается, но в то же время какое-то странное, давно забытое ощущение домашнего покоя, предвкушение сладкого воскресного отдыха не покидали меня, жизнь представлялась мирной и свободной. В чем дело?
Я лежал, глядя в потолок, тихо, не шевелясь: боялся спугнуть это чувство. Затем медленно-медленно повернул голову к окну - и все понял: сквозь редкие прутья решетки, сквозь чистое стекло в комнату щедро лились солнечные лучи! А ведь я три года жил в камерах, где и днем, и ночью горел лишь электрический свет; 'намордники' на окнах надежно закрывали от нас солнце...
Я подошел к решетке - символу тюрьмы. Для меня она была сейчас символом свободы: впервые за эти годы я видел сквозь нее величавые зеленые ели, на ветвях которых лежали слепящие глаза пласты чистейшего снега, в запретной полосе искрился нетронутый наст, да и ряды колючей проволоки казались новогодними гирляндами, опушенными ватой...
Десять дней провел я в карантине. За это время там побывали и беседовали со мной начальник лагеря Осин, другие чины лагерной администрации; приходил и представитель КГБ майор Балабанов, но с
