реликвия, и в этой была. Вероятно, ценная, хотя никто с ней специально не определялся. Бабуля, пока была еще жива, показывала ее какому-то специалисту из отделения нумизматики в Эрмитаже. Посторонних туда не очень-то пускают, только по пропускам, но бабуля, естественно, проникла. Без приглашения, без какой- либо самой завалящей рекомендации, прямо с улицы – сокрушительная была женщина, мир праху ее. «Бабуля» – это бабушка по папиной линии. Или иначе «Баба Уля», потому что имя носила такое забавное, как в романах – Ульяна. (По маминой линии, к сожалению, родственников не сохранилось, война и блокада над этим поработали.) Так вот, баба Уля нашла специалиста и проконсультировалась. Сказали ей немного: монета, мол, немецкая (это было и так известно), семнадцатый век, вероятно, особого выпуска, посвящена Вестфальскому мирному договору, если судить по дате «1648» и по латинской надписи «DOMINE CONSERVA NOS IN PACE», что означает «Господи, сохрани нас в мире».
Монета, мол, редкостно сохранилась, просто идеально, степень сохранности можно оценить как высшую. Термин даже такой есть – «зеркальный блеск». Никаких дефектов, значит, и, кроме того – из первой сотни отчеканенных экземпляров, которые по особенному должны блестеть. Что касается ценности данного экземпляра, то этот вопрос нуждается в специальном изучении. И вообще, – огорчили бабулю, – что-то конкретное можно сказать, только перелопатив кучи спецлитературы с целью отыскать аналоги. «Так что не оставить ли вам, милая дамочка, вашу реликвию у нас, и не извольте волноваться, все под расписку, с возвратом…»
Специалист, который тоже был дамочкой, долго семенил позади удаляющейся бабы Ули, умолял повторить ее имя и фамилию и обязательно, всенепременно придти завтра. А та была уже полностью удовлетворена. Потому что наглядно убедилась: семейная реликвия действительно имеет ценность, не подделка, ВЕЩЬ. И никуда больше не пошла.
И сын ее с невесткой (то бишь родители Андрея), в свою очередь, никуда с монетой не ходили. Зачем? Лежит себе, и пусть лежит. Все равно ведь продавать не будем, поэтому ее ценность в денежном выражении знать совершенно ни к чему. А если консультироваться направо-налево, то наверняка вляпаешься в какое-нибудь дерьмо – это очевидно. Показывали диковинку гостям и знакомым, рассказывали на работе, хвастались в узком кругу дилетантов-обывателей, и достаточно. Дед (муж бабы Ули), тот вообще никогда и никому из посторонних не говорил о существовании монеты. И всему семейству строго-настрого запретил разевать на эту тему рот. Наверное, боялся, что дойдет слушок до компетентных органов, а уж «органы-то» смекнут – если хранишь дома немецкие деньги, неважно, что средневековые, значит, враг народа. Пуганый был старичок, хоть и дошел в Отечественную до Берлина. Пока он не умер, требование его выполнялось, но потом, когда не стало деда, – «оттепели» всякие пошли, «застой», ума у людей совсем не осталось. Вот и жена его верная не послушалась, потащилась в Эрмитаж консультироваться.
Собственно, монету привез дед. Из Германии, в качестве военного трофея. Рассказал, что ему один фриц подарил, которого он от смерти спас. В Глогау, небольшом таком городишке, который когда-то был крепостью. У этого фрица якобы было много разных монет, он оказался из династии знатных чеканщиков – родом из Байрейта. В его родном городе сохранился монетный двор, местная достопримечательность… Хотя кто его знает, как там на самом деле получилось. Байрейт (тьфу, не выговорить) был в западной оккупационной зоне, а Глогау – в нашей, советской. Может, «спасти от смерти» означало, что фрица просто-напросто пожалели и не застрелили? Может, вообще его не спасли, а как раз наоборот – после чего поделили добычу среди всего взвода? Так или иначе, но подарок получился со смыслом. Вестфальский мир, окончание Тридцатилетней войны – это точка отсчета, с которой началась новая Германия, это символ возрождения германского духа. Немец-чеканщик, очевидно, прекрасно понимал, что он дарил русскому солдату (если, конечно, был в тот момент жив). Вот такая красивая история. Настоящая семейная легенда, пригодная для развлечения редких гостей.
Впрочем, красота осталась в прошлом – а в настоящем – только досада. Была монета, и нет монеты. Кража.
Этой ли кражей пытался угрожать Саша? А какой еще?
Итак, в марте: кто-то вошел к родителям в квартиру, когда хозяева отсутствовали, будто знал, что никто не помешает, открыл дверь легко и свободно, будто обладал ключом, взял только монету, ничего, кроме монеты, причем, не искал ее, шаря по шкафчикам и ящичкам, а просто взял и ушел. Неужели кто-то из своих – друзей, знакомых или родственников? «Боже, какая пошлость!» – говорят в подобных случаях интеллигентные люди. Грязь.
Во всяком случае, милиция именно так и решила, что инцидент исключительно внутрисемейный. Пусть они сами друг с другом и разбираются, здраво рассудил перегруженный работой капитан из районного отделения. Фамилия оперуполномоченного, на территории которого находилась родительская квартира (Кировский район), была Кивинов – Андрей запомнил, потому что несерьезная какая-то фамилия, книжная. Так что прав был Саша, упомянув об отказном деле. Но ведь от друга Саши, кстати, тогда ничего и не скрывали! Наоборот, Андрей звонил ему, советовался, как правильно вести себя с равнодушными, ненавидящими работу ментами! А он, видите ли, специально нашел милицейский «отказник», параноик чокнутый. Очевидно, пьяный блеф, чисто гебешная привычка – по поводу и без повода намекать, что «нам все известно».
Кивинов, впрочем, ничего был оперуполномоченный, не похож на обычного мента – интеллигентный, вежливый. Да, его рука не дрогнула, выписывая сакраментальную фразу: «В возбуждении уголовного дела отказать», но возмущенным потерпевшим потом объяснили, что по-другому и быть не могло. Не потому, что опер плохой, опер как раз хороший, лучший на всей улице Стачек, а просто работа у них такая…
Андрей перевернул одеяло – взмокшей стороной вверх, сухой к телу. Аспирин действовал, и вместе с потом из тела уходила тяжесть. Воспоминания также становились легкими, воздушными, и оттого еще более своевольными, вопросы и ответы принципиально не желали упорядочиваться. Андрей с удовлетворением понял, что сейчас заснет… Когда включилась радиотрансляция, он вздрогнул. Играл гимн. На низшем уровне громкости, но в атмосфере полного отсутствия звуков это слабое мурлыканье оказалось взрывом. Шесть утра. Гадство, с вечера забыли повернуть ручку громкости до конца. Ведь почти уже спал. Скорее, а то мать проснется… Он встал, переполненный злостью.
И очень кстати пришлись мысли о милиции – те, с которыми он расстался несколько мгновений назад! Почему бы не позвонить в дежурную часть и не попросить защиты от сбрендившего офицера спецслужб? Лучше не попросить, а потребовать. Лучше не звонить, а утром сходить ногами и оставить заявление. Есть же на свете хоть кусочек правды, хоть капелька здравого смысла!
Когда Андрей спешил по коридору, щелкая повсюду выключателями, он окончательно проснулся. Причем здесь милиция? Именно, что здравого смысла на свете слишком много, и большая его часть концентрируется под форменными фуражками. Да если притащиться с таким заявлением, тебе в лицо рассмеются и похвалят за отличную шутку. А если будешь настаивать, на тебя обидятся, потому что хорошая шутка – короткая шутка. Или вида не подадут, привычные к каждодневным визитам всевозможных идиотов, но взгляды у профессиональных слушателей сделаются тоскливыми-тоскливыми, стоит только завести речь, например, об ирреальном состоянии, в которое погружал тебя твой собственный страх. Зато этот чертов Саша, как узнает, что ты его «заложил» по-настоящему, снова напьется и явится в гости с пистолетом, чтобы уже не уйти просто так…
«Что-то я упускаю из виду, – подумал Андрей, обесточивая гимн. Музыкальная миниатюра, написанная композиторами Глинкой и Петровым в соавторстве, оставила спящую квартиру в покое. – Что-то я не учитываю, что-то все время забываю…»
Нет, вовсе не те гадостные намеки, которые гость позволил себе в отношении Зои. Хотя (Андрей поморщился), эта заноза тоже болит, торчит в голове постоянно. Зоя в Пскове, здесь не о чем думать – нет, не это! Что тогда? Ирреальное состояние, ТЕ ОЩУЩЕНИЯ…
Андрей побрел обратно.
«Мне просто стыдно, – сказал он себе. – Мне просто было очень плохо, мне никогда раньше не было так плохо…»
5. Между сном и явью
Суета, не вмещаясь в прихожей, щедро плескалась по всей квартире. «Стой, не крутись! – командовала мама Андрея, она же бабушка Алисы. – Давай руку! Руку давай, а то опоздаем!» Ребенка собирали в садик, привычная сценка. Ребенок капризничал и что-то отвечал бабушке – настойчиво повторял какое-то слово. А может, фразу. Понять – вот так, с ходу, – было непросто, потому что Алиса торопилась и
