ним работать, то об этом следует доложить государю и просить заменить нас другим составом…
Председатель. – Затем?
Хабалов. – Затем, довольно длинно докладывал Протопопов… Но так как, в сущности, он докладывал о том, что происходило на улицах, и докладывал, по моему мнению, не обстоятельно, то я попросил позволения сказать, что происходило на улицах, и доложил то, что я вам доложил, т.-е. последовательно те события, которые были в этот день, – а именно: происшествие на Знаменской площади, где был убит пристав, затем происшествия на Невском. Я доложил, затем, о происшествии на Трубочном заводе… И – вот уже не помню: доложил ли я эту телеграмму или нет?… Но я доложил о том, какое распоряжение было мною дано. В конце концов, высказались несколько министров – военный, юстиции и земледелия – что, если уже дело так обстоит на улицах, что в войска стреляют, кидают и т.д., – то таким беспорядкам должна быть противопоставлена сила…
Председатель. – Генерал, что же? Про эту телеграмму вы не помните, доложили ли вы ее? Вам ведь не было смысла не докладывать о ней?
Хабалов. – Конечно, не было. Мне был полный смысл доложить. Но доложил ли я или нет – не могу сказать…
Председатель. – Но надо полагать, что доложили?
Хабалов. – Думаю, что доложил. Но хоть под присягу меня ведите: я не могу точно сказать, – я не помню…
Председатель. – Вы говорите: Протопопов довольно необстоятельно доложил о событиях дня. Какой был вывод в речи Протопопова, – какое его предложение?
Хабалов. – Опять таки этого не могу вам доложить… Но словом, Протопопов стоял здесь за то, чтобы беспорядки были прекращены вооруженною силою… по-моему, такой смысл…
Председатель. – Перед ним высказался только что Риттих и некоторые другие министры на тему о том, что Дума и даже умеренные ее круги – не Родичев и Некрасов, а другие, – недовольны министерством и не желают с ним работать. Вы, конечно, знаете, что, главным образом, это касалось Протопопова. Не можете ли нам сказать, каково было отношение Протопопова к таким речам этих министров, которые говорили раньше его?
Хабалов. – Я должен вам, сказать, что Протопопов говорил несколько раз… Когда я пришел, он говорил первый. Потом к нему обратился председатель Совета Министров с тем, чтобы он изложил, что такое происходит, – и он довольно длинно и, по-моему, не обстоятельно, все это рассказал… Я ожидал, признаюсь, что Протопопову следовало бы сказать: «Я ухожу» – по-моему, так… но такого слова я не слыхал.
Председатель. – Вы долго были на этом заседании?
Хабалов. – Я думаю, часа два…
Председатель. – До его конца? – Когда другие министры стали расходиться?
Хабалов. – Нет, я уехал до конца: я видел, собственно, что я буду присутствовать в заседании Совета Министров, где будут говорить об отставке министерства. При чем же я тут? А между тем, было три часа ночи…
Председатель. – Вы остановились на речи Протопопова и на том, что после его речи вы рассказали, что было на улицах Петрограда в субботу.
Хабалов. – Да. На мое заявление министр земледелия высказал, что он этого не знал и не слышал, но что если на улицах начинают стрелять по войскам, и толпа, которая доселе была пассивна, переходит к аггрессивным действиям, что же остается? – Остается подавлять беспорядок силою оружия…
Председатель. – Больше не было в заседании министров ничего, что вы нашли бы нужным отметить?
Хабалов. – Я говорил, что был вызван начальник охранного отделения Глобачев для объяснения, почему были арестованы эти два, оставшиеся на свободе, члена рабочих депутатов… т.-е. нет: рабочей группы центрального военно-промышленного комитета. Ну вот, он и доложил, что полиция явилась на это собрание. Собрание оказалось, в сущности, публичным, потому что там были не члены рабочей группы – их было всего два, а в общем, – было человек 50… Так как эти двое были уже привлечены к следствию по 102 статье, в числе остальной группы, то они, по требованию судебного следователя, и были арестованы. Затем, остальные были задержаны до выяснения их личности.
Председатель. – Продолжайте ваш рассказ о последовавших событиях.
Хабалов. – В воскресенье 26-го числа войска выступили и заняли, по обыкновению, все посты, которые полагаются по расписанию… Оказалось, что им пришлось стрелять в толпу в разных местах. Волынцы стреляли в толпу на Знаменской пл. и Суворовском. Затем, Павловский полк стрелял на Невском около Казанского собора. Затем, около 4-х часов дня… Но я не могу доложить вам, господа, где и сколько стреляли… Нужно сказать, обстановка здесь была отчаянная!… Я находился сам в здании градоначальства, и народу туда набилась целая куча… В этот день я уже о раздаче хлеба никаких распоряжений не делал. Около 4-х часов мне сообщили, что 4 рота лейб-гвардии Павловского полка, расквартированная в зданиях придворно-конюшенного ведомства и которая, как оказалось впоследствии, состояла преимущественно из эвакуированных, а численностью доходила до 1.500 человек – что она выбежала на улицу, стреляя вверх, с какими-то криками и толпится на Конюшенной площади, около мостика, недалеко от храма Воскресения Христова… Запросив командира батальона по телефону, я получил сведения, – но не от него, а от кого-то другого, – что рота эта требует, чтобы увели в казарму остальных и чтобы не смели стрелять… При чем указано было, что сама рота стреляла во взвод конно-полицейской стражи. Это последнее мне показалось неверным. С какой стати станут стрелять по конно-полицейской страже? Потом выяснилось, что эта рота, действительно, взбунтовалась; она, собственно, не выходила: ее не вызывали вовсе, – вызывали учебную команду и другие роты. А эта рота не была вызвана и сидела в своей казарме… Так вот эта рота бунтует, требует, чтобы вернулись другие, остальные роты в казармы и чтобы не смели стрелять… Тогда я приказал командиру батальона принять меры к увещеванию, водворить роту эту в казармы, потребовать, чтобы офицеры ее были непременно при роте, так как, по моим сведениям по телефону, там было два офицера, а их должно быть не два, а много больше…
Я передал начальнику охраны, полковнику Павленкову, чтобы он, со своей стороны, принял меры, чтобы это не разрослось, не разыгралось дальше… Кроме командира батальона и офицеров, приказал еще полковому священнику, чтобы он уговорил их, устыдил и привел к присяге верности и чтобы рота шла в казармы, а винтовки свои сдала… В конце концов, после увещевания батальонного командира и после увещевания священника, эта рота вернулась в свои казармы и винтовки помаленечку сдала. Но не все винтовки: 21 винтовка исчезла! Следовательно, исчезли, повидимому, и люди с ними… Меня все время требовал военный министр, чтобы по телефону я ему сообщал, что делается в городе. Я по телефону и сообщал. Когда было сообщено вечером об этой роте, он потребовал сию же минуту полевой суд и расстрелять… Признаюсь, я считаю невозможным не то что расстрелять, но даже подвергнуть какому-либо наказанию человека, не спросив его, хотя бы упрощенным судом, не осудив его… а тем паче предать смертной казни!… Поэтому я потребовал прокурора военно-окружного суда Менде с тем, чтобы спросить, как быть с этой ротой, в которой первоначально было 800 человек: что же делать? – «Несомненно, должно быть дознание, и только после дознания, – полевой суд». – Ну, тогда, – я говорю: – 800 человек – это штука! – дело немыслимое: это в неделю не допросишь… Я приказал начальнику моего штаба, генералу Хлебникову, – а может быть Чижевскому – назначить целую следственную комиссию: было назначено 5 человек с генералом во главе. А покуда я приказал, чтобы сам полк выдал нам виновных, дабы их арестовать… Первоначально предполагалось арестовать весь батальон и посадить здесь – в Петропавловской крепости, поэтому вечером поздно я вел переговоры с Николаевым: найдется ли такое помещение, чтобы можно было арестовать такую массу. Когда же оказалось, что в действительности их не 800, а 1.500 человек, то это оказалось физически невозможно, ибо нет такого помещения… Ну, тогда я приказал арестовать хотя бы самых главных зачинщиков, приказал их допросить; их было 19 человек, и их препроводили в крепость…
Председатель. – Их полк сам выдал?
Хабалов. – Их выдало само полковое начальство, несомненно – начальство.
