не настолько актуальным, чтобы в декларации его выставлять, как лозунг дня.
Соколов. — Не было ли так: ваша фракция, возражая против той формы, на которой настаивал Малиновский, не указывала ли, что его формулировка может подвести всю вашу фракцию под действие или 103 ст. (оскорбление величества) или 123 ст. (дерзновенное порицание верховной власти), что именно аггрессивность формы давала возможность правительству старого режима возбудить такое обвинение?
Чхеидзе. — Должен вам сказать, что так открыто и оголенно вопрос не ставился, потому что думали, несколько неловко, опасно так его ставить: но, конечно, и такой мотив мог подразумеваться при обсуждении вопроса…
Председатель. — Но вы все-таки признаете факт обострения Малиновским формы и, так сказать, — персонофикации известной идеи, которая была свойственна и вам, но относительно которой вы считали себя обязанным держаться известной тактики. Инициатива этого обострения принадлежала ему, Малиновскому?
Чхеидзе. — Этого я не могу сказать…
Председатель. — А как могли бы вы сформулировать?
Чхеидзе. — Я скорее был склонен видеть в нем человека, которому я верил, который, мне казалось, искренно отстаивает известную позицию, — не для того, чтобы кого-нибудь подвести… Мне казалось, что человек этот совершенно искренно убежден, что есть моменты, когда самым резким образом нужно поставить вопрос о демократической республике…
Председатель. — Вы не изволили меня понять… я не говорил о том, замечали ли вы, что он желал вас подвести и входило ли это в его намерения: я просил констатировать объективный факт, который, повидимому, вы и констатировали, что линия его поведения шла к выявлению известной идеи — сразу, вне соображений тактических, и притом, в формах определенных и даже личных, не касаясь совершенно того, какие намерения он при этом имел. Это-то вы признаете?
Чхеидзе. — Да.
Председатель. — Не расскажете ли, в нескольких чертах, как была организована ваша фракция, с формальной стороны, какую роль в этой организации играл Малиновский; затем, если можно, — какие центральные основные вопросы вставали на пути вашей деятельности с самого начала вашей работы в 4-й Государственной Думе?
Чхеидзе. — Из боевых вопросов, которые перед нами вставали, назову — опять-таки в связи с декларацией — вопрос национальный. Известная часть фракции — к ней принадлежал и я, — находила, что пункт нашей программы, относительно самоопределения национальностей надо конкретизировать. У нас в программе — «право нации на самоопределение». И вот в 4-й Государственной Думе и товарищ Чхенкели, и я, и некоторые другие из нашей фракции, т.-е. меньшевистская ее часть, находили, что наступает момент, когда вопрос о национальности надо конкретизировать. Была выдвинута идея, что надо, вместо общего термина, «самоопределение», вставить такой пункт, что различным национальностям предоставляется право иметь органы, гарантирующие их культурно-национальное самоопределение. Вот таким образом мы понимали конкретизацию пункта о самоопределении национальностей. В этом пункте было большое расхождение, которое вызвало большую полемику в соц.- демократической прессе. Они тоже находили и, главным образом Малиновский, что такое изменение пункта нашей программы есть вопрос, который мы не имеем права решать, потому что партия оставила тот пункт в известном виде, что наше принципиальное отношение к вопросу мы не можем изменять, что нужно в этом отношении быть последовательными и что, так сказать, колебание принципиального нашего отношения к вопросу о национальности несет ущерб чистоте принципа нашей программы, что это абсолютно недопустимо. Он требовал, чтобы этот пункт нашей программы остался совершенно нетронутым…
Председатель. — Какие жизненные факты выдвинули на очередь вопрос о том, чтобы общий принцип национального самоопределения раскрыть в форме предоставления национальностям иметь известные органы?
Чхеидзе. — Должен вам сказать, что еще в 3-й Государственной Думе этот пункт, о котором я сейчас сказал, о предоставлении национальностям права иметь органы, гарантирующие возможность культурно-национального развития, был мною провозглашен в конце сессии. Я сделал это, потому что уже намечалась, так сказать, известная необходимость соц.-демократии так или иначе из общей формулы выйти, ее несколько подвинуть вперед. Особенно я, как кавказец, не мог не иметь столкновения с этим вопросом, который ставился нашими социалистами-федералистами, — вопросом столь жизненным. А тут мы имели еще дело с поляками и с «бундовцами». Значит, в общей сложности, учитывали обстоятельства таким образом, что наступает момент, когда этот вопрос нужно так или иначе конкретизировать в нашей программе. Вот те условия, которые побудили, например, меня лично выступить в таком духе в 3-й Государственной Думе. Когда же создавалась четвертая фракция, то нам казалось, что к этому моменту вопрос не только не потерял своего животрепещущего интереса, а, наоборот… Насколько этот учет с нашей стороны был верен и объективен, было, конечно, трудно судить, но мы находили, что все-таки это надо сделать…
Председатель. — Значит, Малиновский стоял на точке зрения чистоты принципа и программы, которая в вашем отношении к этому вопросу, по его мнению, терялась.
Чхеидзе. — Да. В сущности говоря, в деятельности Малиновского во фракции характерно его поведение не столько в больших вопросах, сколько в мелочах…
Председатель. — А именно?
Чхеидзе. — Вот, например… У нас всегда был один секретарь во фракции с самого начала, — это женщина — наш товарищ — С. М. Зарецкая. Это давнишний наш партийный работник, так что относительно ее добросовестности, политической благонадежности сомнений не могло быть. И вот с самого начала Малиновский выдвигал вопрос, что во фракции с одним секретарем обойтись нельзя, что нужно непременно двух секретарей… Почему? — потому что Малиновский и его товарищи ведут работу не только в стенах Думы, что они хотят связать себя с массами, хотят перенести работу в массы, следовательно, придется с организациями различными иметь переписку и, мало того, в переписке может оказаться вопрос, который едва ли он в состоянии доверить общему секретарю, который, так сказать, по направлению является примыкающим к меньшевикам… И Малиновский постоянно, систематически, через несколько заседаний, ставил этот вопрос, что нужно иметь двух секретарей, что с одним секретарем обойтись нельзя, потому что характер его сношений с местными различными органами, вообще всю эту переписку, — общему секретарю доверить нельзя… Он совершенно открыто, не стесняясь, об этом говорил.
Председатель. — А кого он сам проводил в секретари?
Чхеидзе. — Кандидат у них был, но я фамилии теперь не припомню…
Соколов. — Не была ли секретарем Е. Ф. Размирович?
Чхеидзе. — Она была, некоторое время.
Председатель. — А В. Н. Лобова?
Чхеидзе. — Фамилий, признаться, — не припомню… Но что была какая-то секретарша из большевиков — некоторое время, — это я констатирую, это я помню.
Председатель. — Вы не помните, что были и Размирович и Лобова?
Чхеидзе. — Не могу припомнить… Был такой факт: произошел взрыв на Пороховом заводе. Мы стали собирать сведения для того, чтобы сделать запрос. И вот намечали оратора по этому вопросу, решали, кому выступать… Когда стали говорить о материалах, Туляков заявил, что у него есть материал по этому вопросу… Малиновский спрашивает, откуда он достал этот материал. У Тулякова брат рабочий. «Я, — говорит Туляков, — бываю среди рабочих. Пошел туда и заполучил материал». — Малиновский запротестовал; зачем он собирал материал, когда есть здесь представитель петроградских рабочих Бадаев? Заявлял, что он материалы не имеет права собирать среди здешних рабочих, протестовал против того, чтобы Туляков материалы собирал…
Председатель. — А кто вносил запрос о взрыве, кто был первым подписавшимся?
Чхеидзе. — Этот запрос, насколько я помню, защищал Малиновский: он ездил туда специально по этому поводу и он же выступал, насколько я помню.
