озлобляло народ. Их бранили, кидали в них камни. К казакам злобы не было, к ним подходили, разговаривали, помогали поправить седловку или уздечку на лошади. Толпа часто встречала их криками «ура». Казаки уговаривали ее разойтись, но не разгоняли силой и не пускали лошадей вскачь. Вообще действовали вяло, не помогали полиции прекращать беспорядки и подавали дурной пример другим войскам. Вечером кн. Н. Д. Голицын собрал совет министров. Он хотел узнать и обсудить положение. Приглашен был и ген. С. С. Хабалов, который давал объяснения. Он находил положение серьезным, но верил, что прекратит беспорядки; считал достаточным количество пехоты и сказал, что потребует новые кавалерийские части из Петергофа и еще казаков. Он не мог подробно доложить совету о происходившем в этот день, так как еще сам не получил донесений от начальника[*] войсковых частей. Он уехал к градоначальнику, где они все собрались. После отъезда ген. С. С. Хабалова я доложил те события дня, которые мне были известны, сказал, что движение рабочих носит массовый характер, что вожаков у них нет, и выразил надежду на прекращение беспорядков силами полиции и войск. Кн. Голицын поставил вопрос, как поступить с Государственной Думой. Следует ли ее распустить или прервать ее занятия? Члены совета знали, что Дума имеет влияние как в рабочей, так и в военной среде и идет вместе с народом. Некоторые министры (в том числе и я) считали, что организаторы рабочего движения имеются среди членов Государственной Думы и находили ее влияние опасным. Все же роспуск был единогласно отклонен, было решено, до объявления указа о перерыве занятий, сделать попытку склонить прогрессивный блок к примирению с правительством и общими усилиями успокоить народное волнение. Переговоры поручено было вести Н. Н. Покровскому и А. А. Риттиху. Они должны были увидеть П. Н. Милюкова, В. А. Маклакова и Н. В. Савича и о результате доложить совету на следующий день. От кн. Голицына я поехал к градоначальнику. Хотел видеть А. Н. Балка и начальников воинских частей, собранных у него, и узнать их настроение. А. П. Балк был серьезен, но спокоен; он понимал опасность положения. Я обошел всех начальников воинских частей и поговорил с ними; видел и своего товарища, полковника А. А. Троилина, командовавшего отрядом донских казаков; он был немного смущен вялыми действиями своих солдат. В общем, я вынес впечатление, что начальники воинских частей постараются прекратить беспорядки. Это меня ободрило. Дома меня ждал А. Т. Васильев; он мне сказал, что положение более запутано, чем казалось, что он поручил ген. Глобачеву собрать новые сведения; все же надеется, что народ может еще успокоиться. 24-го февраля я подписал составленный по моему распоряжению ген. Никольским приказ по отдельному корпусу жандармов, благодарил их за верную службу и обещал доложить о ней царю.
Вместе с С. А. Куколем-Яснопольским мы составили телеграмму В. Н. Воейкову для доклада царю приблизительно такого содержания: «Вчера в Петрограде начались беспорядки рабочих. Причина — опоздавшая выпечка хлеба, ложные слухи об отсутствии в городе муки. Имеется запас на 20 дней. Распорядился увеличить отпуск муки пекарям. Движение рабочих не сорганизовано. Связь между рабочими и оппозицией Государственной Думы пока не возобновлена. Роспуск Думы отклонен; решено прервать занятия. Вызванные войска честно исполняют свой долг. Есть надежда, что завтра рабочие встанут на работу. В Москве все спокойно». (Моя телеграмма была длиннее; я, очевидно, что-то пропускаю, что именно — вспомнить не удается.) Телеграмму я сказал Б. И. Григорьеву (секретно) зашифровать и отослать в ставку. Кажется, от Б. И. Григорьева я узнал, что запасный батальон Литовского полка самовольно оставил казарму; захватил ружья и собрался на Марсовом поле, желая перейти на сторону рабочих. Полковой священник с крестом в руке убедил солдат вернуться в казарму.
25-го февраля А. П. Балк мне сказал, что с раннего утра движение рабочих возобновилось, и войска принуждены были уже несколько раз стрелять в народ; что у рабочих появилось огнестрельное оружие, и есть раненые и убитые городовые и конные стражники. Обещал мне сообщить ход событий. Я чувствовал, что положение становится грозным; все же меня не покидала надежда на прекращение смуты. Ни А. П. Балк, ни А. Т. Васильев в течение дня мне сведений не давали; было видно, что они несколько теряли самообладание. Днем я был у ген. С. С. Хабалова. Он был в подавленном настроении; показал мне депешу от царя: «Повелеваю принять меры и прекратить беспорядки, недопустимые во время войны». (Точно телеграмму не помню.) Хабалов мне сказал, что войска, конечно, исполнят свой долг, но положение его трудное и ответственность большая; что, по его непростительному недосмотру, казаки выехали без нагаек и потому действовали не энергично; он жалел об отсутствии уральских казаков, одна сотня которых, по его мнению, могла бы принести большую пользу. Он ждал прибытия новых частей кавалерии и казаков. Я старался его ободрить, но это плохо удавалось, уехал от него с тяжелым чувством. Мне вспомнилось, что ночью народа на улицах города почти нет и беспорядков не бывает, потому что производить их некому. У меня явилась мысль запретить всем выходить из дома после наступления сумерок приблизительно в 6 часов вечера, объявив город в осадном положении; я понимал, что эта мера озлобит многих, но возможность ее допускал. Вечером кн. Голицын собрал совет министров. К началу заседания приехал ген. С. С. Хабалов. Он имел растерянный вид и сказал, что некоторые части войск перешли на сторону революционеров, предвидел столкновение между ними и частями, которые остались верными царю, сказал, что неуверен даже и в этих солдатах, признавал положение почти безнадежным. Плана действий на следующий день ген. Хабалов доложить совету министров не мог, было видно, что он его не имеет. Вскоре он уехал к градоначальнику на собрание начальников войсковых частей. После его отъезда кн. Н. Д. Голицын сказал, что оставлять командование войсками и распоряжение охраною в руках одного растерявшегося ген. Хабалова нельзя. Военный министр М. А. Беляев, к которому кн. Н. Д. Голицын обратился с просьбою помочь, переговорил с С. С. Хабаловым по телефону и поехал к нему. Кажется, в этот вечер была вызвана артиллерия. В заседание совета приехали, от имени своей правой группы, члены государственного совета А. Ф. Трепов, кн. А. А. Ширинский-Шихматов и Н. А. Маклаков, они предлагали ввести в городе осадное положение. Предложение обсуждалось после их отъезда и было отвергнуто. (Они предлагали еще вторую меру, какую — я не могу вспомнить.) Н. Н. Покровский и А. А. Риттих доложили результат своих переговоров с членами Государственной Думы П. Н. Милюковым, В. А. Маклаковым и Н. В. Савичем. Примирение оказалось невозможным: депутаты требовали перемену правительства и назначение новых министров из лиц, пользующихся общественным доверием, говорили, что эта мера может быть успокоит народ; указывали на потерянное время. Требование депутатов было признано неприемлемым. Кн. Н. Д. Голицын предложил прервать занятия Государственной Думы, его предложение было принято всеми голосами против Н. Н. Покровского и А. А. Риттиха, находившихся невозможным прервать занятия Государственной Думы в переживаемое время.[*] Перерыв решено было сделать с 26 февраля. Срок возобновлений занятий Думы не голосовался, его поставил кн. Н. Д. Голицын, переговорив лишь с двумя или тремя министрами. Я его не помню, бланк указа, подписанный царем, хранился у кн. Н. Д. Голицына, он вписал нужный ему текст и передал указ Н. А. Добровольскому, который мне сказал, что он также обойдет формальности распубликования указа через сенат, как это делалось раньше. Все присутствующие на собрании были взволнованы; оно уже не имело сходства с бывшими заседаниями совета министров. От кн. Н. Д. Голицына я поехал к А. Т. Васильеву. Он собирался ночевать у знакомых, так как дома опасался быть захваченным революционерами; считал положение безнадежным. Когда я вернулся домой, полковник Балашов мне сообщил, что на Путиловском заводе имеются бронированные автомобили, которые легко могут быть взяты революционерами. Считая его опасения справедливыми, я телеграфировал[*] ген. С. С. Хабалову и советовал немедленно разобрать у автомобилей двигатели. Он ответил, что сделает нужное распоряжение. Кажется 25-го февраля был убит полковник Шалфеев. 26-го февраля утром А. П. Балк мне телефонировал, что много войсковых частей перешло на сторону революционеров; они уже завладели Финляндским вокзалом; защищаемый отрядом жандармов Николаевский вокзал еще держался. От дежурных секретарей, офицеров для поручений и курьеров, я все время узнавал тревожные новости; революционеры взяли арсенал, разобрали оружие и патроны, овладели Петропавловскою крепостью, выпустили из «Крестов» арестованных и осужденных за политические преступления; горело здание судебных установлений. Революция брала верх над защитниками старого строя, правительство становилось бессильным. Я допускал возможность разгрома дома министра внутренних дел; хотел сохранить себе, на память, некоторые письма и бумаги, торопился итти к кн. Н. Д. Голицыну; разбираться времени не имел; почти наугад — я положил в папку свои доклады царю по департаменту полиции, письма и депеши ему и царице, письма от Вырубовой и Воейкова, фотографические снимки полиции, разыскивающей труп Распутина, а также несколько других бумаг, попавшихся мне на глаза. Я думал вернуться и разобрать их; пока же отдал поберечь папку своему камердинеру Павлу Савельеву. Пакет с 50.000, которые я занял у графа В. С. Татищева, я запер в несгораемом шкафу, там же в
