Вот те данные, которые давали мне известное убеждение в том, что государь пошел на изменение избирательного закона, введенный кем-то в заблуждение. О возможности введения его в заблуждение я получил подтверждение именно в этот день 19-го мая, во время моего разговора, когда, как я уже упомянул, дело коснулось Зурабовского инцидента. И я рассказал ему всю картину этого инцидента, во всех ее деталях и подробностях, даже обо всей, так сказать, закулисной ее стороне, рассказал. Тут он мне и говорит: «А скажите, пожалуйста, разве вы не имели права собственной властью удалить Зурабова на несколько заседаний из Думы?». Я говорю: «Нет, по закону я не имел права сделать это собственной властью. Я имел право предложить Думе удалить его, и, путем голосования, со стороны Думы, могло бы состояться это удаление». Он говорит: «Ах, вот как, а мне говорили как раз обратное. Мне, значит, неверно доложили». Отсюда я вывожу заключение, что, если по такому мелкому вопросу ему дали неверную справку о правах председателя Государственной Думы, то следовательно ему могли и относительно акта 3-го июня дать такую же неверную справку и ввести в заблуждение относительно того, насколько он вправе изменить избирательный закон. В общем у меня создалось такое впечатление от всех бесед с государем, что про него нельзя сказать, чтобы он не понимал того, что делает. Когда ему объяснишь, в чем дело, он великолепно понимает и очень быстро даже схватывает предмет. Но с другой стороны, у него есть как бы известная небрежность мысли, апатия, леность мысли, и он сам иногда не трудится подумать о каком-нибудь вопросе, а так сказать, идет на то, что ему подсказывают. Поэтому возможно, что даже в таком серьезном вопросе, как изменение избирательного закона, он мог не потребовать точной справки с законом, не выяснить себе законной точки зрения и, исходя из понятия целесообразности, из представления о целесообразности, итти на изменение избирательного закона, считая, что государство находится в каком-то заколдованном кругу; с одной стороны, народное представительство, которое, с его точки зрения, неспособно выполнить возложенных на него задач, с другой стороны — изменение избирательного закона зависит от той же Думы. Стремление к целесообразности побуждает его итти на изменение избирательного закона, и он идет, не думая о том, что это является нарушением прав, им же предоставленных народу.
Председатель. — Теперь позвольте вас просить свести это к одному итогу. Относительно того, что подготовлялось тогда, вы узнавали только из газет, из того, что говорили в общественных кругах, это с одной стороны, а с другой стороны, вы знали нечто из вашей аудиенции с бывшим главой верховной власти. Позвольте мне спросить вас прежде всего: а не знали ли вы чего-нибудь из думских кругов? Вероятно, были там элементы правого сектора Думы, стоявшие ближе к власти, нежели председатель Государственной Думы; не было ли каких-нибудь разговоров о грядущем перевороте среди правых членов, немногих правых членов Государственной Думы?
Головин. — Дело в том, что у меня с ними не было почти никакого контакта. Представителей правого крыла я видел только на заседаниях. Если память мне не изменяет, перед роспуском Думы никаких заседаний не было.
Председатель. — Если все это свести воедино, то как же вы ответили бы на мой вопрос о том, каким образом власть того времени, беря на себя инициативу этого государственного переворота, перешагнула тогда через препятствие манифеста 17-го октября и основных законов?
Головин. — Я думаю, что министерство, после трех месяцев думской работы, увидало, что сама Дума не нарушит закона, что она не совершит такого акта, который давал бы основание распустить Думу, как вышедшую из пределов, предоставленных ей законом. Несмотря на свой крайний левый состав, несмотря на левое настроение, 2-я Дума была, как вам известно, чрезвычайно осторожна в своих действиях и, несмотря на все подводные камни, которые встречались на ее пути, несмотря на некоторые провокационные действия со стороны министерства, требовавшего, например, обсуждения политических убийств,[87] благополучно обходя все эти подводные камни, ни разу, ни единым своим постановлением не совершила какого-либо незакономерного акта. Такое поведение Думы ставило министерство в положение чрезвычайно затруднительное и потому вполне естественно, что оно пошло на роспуск. А для того, чтобы распустить Думу, пришлось прибегнуть к всем известному акту, к известному провокационному обвинению социал-демократической фракции в организации военной, для ниспровержения существующего государственного строя. Если позволите, я могу перейти к этому вопросу.
Председатель. — Мы естественным образом к нему подошли.
Головин. — Должен сказать, что по этому вопросу мои сведения не богаты данными. Я думаю, что Следственная Комиссия гораздо больше знает.
Председатель. — Нам важна ваша точка зрения, как вам все это представлялось.
Головин. — Для меня это дело представлялось в определенной форме: весь этот процесс создан был специально для того, чтобы распустить Думу, так как министерство решило ее распустить. Сама Дума повода не давала, стало быть, нужно было придумать повод. И его придумали очень просто. Министерство прибегло к способу создания процесса обвинения социал-демократической фракции в попытке совершить вооруженный государственный переворот. Министерство полагало, что здесь Дума может попасться в ловушку, так как в выдаче так называемых преступников она откажет и, следовательно, с точки зрения министерства совершит незаконный акт, а на этом и создастся повод для ее роспуска. Но тут-то и произошло следующее: когда было предъявлено это обвинение, Дума выбрала комиссию, которая должна была ознакомиться с обвинительным материалом. Такое действие Думы являлось вполне закономерным. Когда комиссия приступила к делу, она натолкнулась, насколько я знаю, на известного рода подлог, поводимому, со стороны судебного следователя. Об этом подлоге я знаю со слов члена комиссии Кузьмина-Караваева, с которым я разговаривал в день роспуска, встретившись с ним случайно перед отъездом в Москву. Кузьмин-Караваев сказал мне совершенно определенно, что главный обвинительный документ был найден, если я не ошибаюсь, на полу в квартире Озоля. Найдена была бумага, и на ней резолюция: «переслать в В. О.». Но в обвинительном акте следователь не написал, что найдена бумага с резолюцией переслать в В. О., а «дешифрировал»: «переслать в Военную Организацию». Это и явилось документом, свидетельствующим о военной организации. Между тем, по мнению членов социал- демократической фракции, эта надпись означала: «переслать в Виленский Отдел социал-демократической партии». И когда из всего материала выяснилось, что, повидимому, само следствие страдает большими дефектами, тогда правительство уже окончательно решило распустить Думу на основании мотивов, выраженных в манифесте о роспуске Думы, и не дожидаясь, чтобы с думской трибуны разбирали судебное следствие и доказывали несостоятельность обвинения.
Председатель. — Не припомните ли вы, среди этого материала не фигурировал ли некоторый документ, который назывался наказом?
Головин. — Нет, материала я сам не видел, в комиссии этой участия не принимал и передавал это исключительно со слов Кузьмина-Караваева. Лично я сам ни этого документа, ни этой надписи не видел.
Председатель. — Но вам не приходилось слышать о том, что этот документ, наказ, принесен был мнимым членом военной организации на квартиру члена Государственной Думы и что он послужил главной уликой против членов Государственной Думы.
Головин. — Нет, в то время я этого не знал и о наказе ничего не слышал.
Председатель. — Какие же данные заставляют вас думать? Тогда вы не обладали тем материалом, которым мы обладаем теперь. Что же заставляло вас думать, что это провокационное дело, что оно создано искусственно с целью дать повод к роспуску Государственной Думы?
Головин. — Главным образом мои впечатления создавались от личных разговоров с членами социал-демократической фракции. Ведь с некоторыми из них я был достаточно близок, хотя бы, например, с Салтыковым. Он был помощником секретаря Государственной Думы, и лично у меня создалось такое впечатление, что обвинение несправедливо, неосновательно, но никаких твердых данных у меня не было.
Председатель. — Скажите, вам не приходилось встречаться тогда по делам Думы с товарищем министра внутренних дел, Макаровым?
Головин. — Нет, кажется, не помню.
