с Францией. С Англией еще можно было согласиться, но Франция считала, что рано еще опубликовывать. Так что французы и англичане задерживали, а поляки, вероятно, знали, что задерживается, и знали, почему. В моей речи, которую я не мог произнести 1 ноября, как министр иностранных дел, было помещено, что Франция и Англия обещали проливы. Это разыгралось в октябре, а это было в июне.
Председатель. — Значит, то, что вы хотели дать русскому народу, это — проливы за войну, и из-за того, что вы не могли по некоторым условиям опубликовать об этом подарке русскому народу — из-за этого вы не опубликовали акта о Польше?
Штюрмер. — Этот акт, согласно обещаниям Англии и Франции, ожидался ежедневно. Вы не знаете, как все медленно идет, и поэтому я имел полное основание докладывать, что нужно удержать, что надо опубликовать одновременно, но нельзя польское объявление пускать раньше. Вот какое было мое мнение, которое я докладывал государю.
Председатель. — Что же вы в этом отношении расходились с мнением Англии и Франции, т.-е. с союзниками и с мнением ставки? Ставка и союзники требовали опубликования этого акта?
Штюрмер. — Я не могу сказать, что я расходился.
Председатель. — Вопрос, который я вам ставлю, формальный — значит, граф Велепольский просил вас и государыню?
Штюрмер. — Думаю, что так.
Председатель. — По этому поводу государыня приглашала вас к себе?
Штюрмер. — Я не знаю, по этому поводу или по другому, но обыкновенно по политическим делам она меня не приглашала. Тут шел вопрос о том, как на осень можно устроить наших пленных, больных грудью, за границей, есть ли там какие-нибудь места.
Председатель. — Это другой разговор относительно больных грудью, а дело в том, что бывшая императрица задержала разрешение польского вопроса.
Штюрмер. — Вы мне поставили вопрос, для чего меня пригласили, — поэтому я так вам и ответил.
Председатель. — Как же вы допускали вмешательство государыни в решение польского вопроса?
Штюрмер. — Как же я мог помешать? Она хотела говорить с государем. Как я мог помешать в этом?
Председатель. — Польский вопрос — вопрос государственной важности, и решение его должно зависеть от ряда условий, а не от просьб императрицы через вас — председателя совета министров, о задержании этого вопроса.
Штюрмер. — Никогда меня ни о каких подробностях не спрашивали.
Председатель.— Я говорю не о подробностях, а о существе. Как вы, председатель совета министров, не протестовали против вмешательства государыни в решение государственной важности вопросов?
Штюрмер. — Ведь не я же обратился к ней.
Председатель. — Но нельзя же допустить, что если вам прикажут лица безответственные, вам — лицу ответственному, то вы должны были это исполнять.
Штюрмер. — Что же, — я был телеграфистом, который посылал телеграмму по ее просьбе.
Председатель. — А вам не казалось, что вы для роли телеграфиста не годились бы в роли председателя совета министров?
Штюрмер. — Ведь не я приехал к императрице по польскому вопросу. Я выслушал от нее, что был поляк какой-то и говорил то-то. Что же я мог сделать? Сказать: я не могу вас слушать?
Председатель. — Разве вы не могли сказать: государыня, это не относится к вашей компетенции?
Штюрмер. — Нет, я этого не мог сказать.
Председатель. — Вы должны были сказать, что это вопрос государственный, разрешение которого последует, когда нужно.
Штюрмер. — Я сказал, что это зависит еще и от союзников. И тогда разговор очень скоро кончился.
Председатель. — Значит, вы сочли возможным принять на себя обязанности телеграфиста?
Штюрмер. — Почему государыня сама этого не сделала, я не могу сказать.
Председатель. — Скажите, по каким вопросам вы представлялись государыне в течение целого ряда дней: 22 апреля, 12, 19 июня, 17–22 июля и т. д. — целый ряд отмечено ваших аудиенций.
Штюрмер. — Я был председателем верховного совета, но подробностей не помню.
Председатель. — Вы получили от бывшей императрицы письмо с просьбой не высылать Симановича?
Штюрмер. — Да.
Председатель. — Что же, его высылка была законна?
Штюрмер. — Я доложил, что его высылка законна.
Председатель. — Тогда не следовало его возвращать?
Штюрмер. — Он был выслан не по суду, а по особому совещанию, которое существует при департаменте полиции. Но я должен был доложить государыне императрице и сказал, что он выслан не по распоряжению полиции, а особым совещанием.
Председатель. — За что был выслан Симанович?
Штюрмер. — За какое-то мелкое мошенничество.
Председатель. — Правильно был выслан или неправильно?
Штюрмер. — Я думаю, что правильно.
Председатель. — Значит, неправильным является ваше действие о возвращении Симановича, правильно высланного. Зачем вы позволили себе это?
Штюрмер. — Я не мог поступить иначе, потому что он обратился ко мне с просьбой. Тут я был невластен, надо было его вернуть.
Председатель. — Симанович — это личный секретарь Распутина?
Штюрмер. — Я не знаю.
Председатель. — Во всяком случае, лицо, близкое к Распутину.
Штюрмер. — Должно быть. Я его видел один раз, когда он являлся по делу Ржевского. Он пришел удостоверить, что Ржевский был подкуплен, чтобы убить Распутина.
Председатель. — Разве нельзя было поставить вопрос так, что вы обязаны были не отменять решения, раз эта высылка правильная?
Штюрмер. — Неужели вы думаете, что я лишен всякого понимания того, что есть долг гражданина перед своим государем?
Председатель. — Я бы хотел, чтобы вы разъяснили, что вы действовали соответственно с законом, но вы сами изволили сказать, что, повидимому, высылка была законная и, значит, незаконно было ее отменять.
Штюрмер. — Я решительно не помню, в каком порядке это было отменено.
Председатель. — Вы просто отменили. Вы послали телеграмму о разрешении Симановичу приехать в Петроград на десять дней и сообщили петроградскому градоначальнику, что семейству Симановича разрешено оставаться в Петрограде, так что распоряжение особого совещания осталось совершенно в стороне. Ведь вы стоите на той точке зрения, что вы должны исполнять только законные требования со стороны высочайших особ, а что незаконные требования вы обязаны не
