говорите, в конце 1916 года был поставлен вопрос — или реакция или революция. Стало быть, должны были быть приняты какие-нибудь меры, кроме великолепных планов, кроме игры с Царским, кроме игры с правым крылом государственного совета. Что делал Протопопов в этом отношении?
Белецкий. — Протопопов был не силен по части своих дел, имея слабого, с моей точки зрения, неотвечающего своему назначению, директора департамента полиции,[72] совершенно не могущего отдать себе отчет в том, что он делает, который написать двух слов не может правильно. Он считал, что это будет честный человек, который против него интриговать не будет. Павел Григорьевич Курлов от него отошел, Павел Григорьевич разочаровался в друге детства своем и его же обвинял, что Протопопов заставлял иметь сношения с Раапутаным и, в конце концов, не дал того, чего Курлов добивался, — места командира корпуса жандармов. Курлов говорил, что с этим человеком нельзя итти. Спросите Комиссарова, Павел Григорьевич это лично говорил ему. Из этого вы можете понять, как в этом человеке разочаровались. Когда я с ним разговаривал 14-го февраля, я понимал, что на продовольствии можно разыгрывать какие угодно аккорды. Если Москва сгорела от копеечной свечки, то, тем более, могло разыграться от булки, которая стоила копейку и дошла до 10 копеек. Голодный желудок — главный диктатор каждой революции. Так что моя записка, направленная в Царское Село, покоилась на необходимости принятия известных мер, чтобы государь показывал свое стремление итти навстречу и продовольственному вопросу и другим, не стесняя никого, чтобы знали, что это исходит от благостной руки царской. Вот смысл моей записки. Я передал ее Анне Александровне, если она передала ее, вы можете спросить. С Протопоповым, 14-го февраля, мы говорили по поводу положения гр. Татищева. Он говорит: «Что такое будет 14-го февраля? Какие вы меры приняли в Петрограде?». Он читал мне рапорт начальника охранного отделения и директора департамента полиции. Министр внутренних дел спрашивает: какие принять меры, имея такого директора департамента полиции, который не занимался политическими делами, который, в свою очередь, спрашивает министра. Я говорю, что я слышал, говорят, что 14-го февраля не будет ничего серьезного, но что продовольственный вопрос — самый серьезный вопрос, на котором что угодно разыграется. Я ему продиктовал, в сущности говоря, программу борьбы с уличными беспорядками, которая нами принималась в свое время.
Председатель. — Что же вы продиктовали ему?
Белецкий. — Я ему сказал о необходимости вызвать, в случае надобности, донских казаков из ставки; они были потом вызваны и тоже перешли на сторону народа. Так что все это было поздно. Но я не предполагал, что взрыв революции будет так неистов, как оказалось впоследствии. Он, в последнюю минуту, отдал распоряжение, чтобы казаки разъезжали, врезывались в толпу и разгоняли ее, и больше ничего.
Председатель. — Значит, он рисуется вам человеком беспринципным, не человеком действий, а скорее политиканом и, может быть, интриганом?
Белецкий. — Это — умный человек, безусловно. Я этого отрицать никогда не буду. Это ум природный, возможно, неприятный, в силу воспитания. Человек, который массу бывал заграницей, много видел, человек европейски образованный. Но он весь — политика. Это — человек, способный на политическую борьбу. Я не понимаю, почему он пошел в правительство. Ему нужна арена для большой политической борьбы.
Председатель. — У вас представление о политике, как о теоретической беспринципности. Щегловитова вы, повидимому, тоже считаете политиком?
Белецкий. — Поверьте мне, я слава богу, будучи директором департамента и товарищем министра, массу читал о том, как революции делаются. И даже, когда назначили Чрезвычайную Следственную Комиссию, Керенский объявил, — я даже на Следственную Комиссию посмотрел, как на декрет якобинский 1793 года. Я понимаю, отдаю себе отчет и в будущем. Это все мне понятно.
Председатель. — Революции, одна на другую, не похожи.
Белецкий. — Я не в смысле упрека, я не знаю, что делается в обществе, вы сами знаете, я поставлен в такое положение, что ничего не читаю. Я говорю о том, что читал. Когда была португальская революция, я собирал сведения, что там делалось. Следил за тем, как Франция осуждала ошибки прежнего режима, который 10 лет тому назад был. Я, в свою пору, все это впитывал в себя. Если бы мне пришлось стать в момент известной критической борьбы, я себе хотел отдавать отчет. Меня это интересовало. Времени у меня было достаточно. Так что я имел возможность лично для себя составить известное впечатление, чтобы понимать события. Так что, я должен сказать, я понимаю борьбу, какой бы ни был порядок вещей. Я знаю: где люди, там страсти. Борьба должна быть, и будет, а где борьба, там будут и страсти. Где страсти, там найдутся такие люди, как мы, сидящие здесь, в казематах. Есть идейные люди, но есть и практические, реальные люди, действующие способами, которые не отвечают вопросам этики и идеологии. Так что я считаю, что Протопопов революции в грозных размерах не чувствовал, у него не было представления. Когда хозяин знает свое дело хорошо, каждый приказчик, который на учете, служит великолепно, ведет под его управлением дело. Если хозяин плохо знает, например, директор департамента Васильев, что же будет жандармский офицер, розыскной, по натуре своей нежелающий явно проявлять, когда он видит, что начальник слабо сам понимает? Все распадается, вся машина, — и департамент полиции. Я не знаю, кто заведует этими делами; он может убедиться в падении ценности сведений, которые представлялись за последний период. Там вы ничего не найдете, кроме общих выражений. И на местах также сама работа была плохо поставлена.
Председатель. — Разрешите вернуться к моменту, предшествующему революции. Какие меры реальные принимал Протопопов?
Белецкий. — Реальные меры заключались в том, чтобы, если толпа пойдет на Царское Село, резиденцию государя (об этом были тайные распоряжения), окружить ее сводом тех войск, которые верны трону. С этой целью был назначен второй помощник дворцового коменданта, потому что сводному полку и офицерскому составу не верили, так как многие офицеры принимали участие, группируясь вокруг Крупенского, в выступлении против императрицы, что было известно. Затем хотели усилить гарнизон. Большие надежды возлагались на то, что Хабалов — человек решительный, что он может принять меры для подавления военной силой всякого бунта здесь в Петрограде. Пулеметы Протопопов потребовал, чтобы оттуда были присланы, но я его, в последние дни перед революцией, видел числа двенадцатого.
Председатель. — Пулеметы откуда?
Белецкий. — Из армии. Они были поставлены раньше. Я знаю один эпизод его растерянности. Когда было заседание совета министров, в тот день, когда Дума, так сказать, выдвинулась, он требовал все время закрытия Государственной Думы. Это ранее он писал о закрытии Государственной Думы; последовавший акт был запоздалый, сравнительно с тем, что он раньше намечал. Он наметил вначале нанести удар закрытием Государственной Думы, чему придавал большое значение. Императрице и Анне Александровне говорил об этом, чтобы воздействие было какое-нибудь на государя. Когда было заседание совета министров, утром, в залах Мариинского дворца, все были против, а князь Голицын стоял за Думу, и князь Голицын был намечен к уходу. Я хотел рассказать этот эпизод; рядом с комнатой, где заседал совет министров, в эту минуту был Родзянко, великий князь Михаил Александрович и, если не ошибаюсь, председатель совета министров. Тогда было известно, что Щегловитов на кухне арестован, прикрыт солдатской шинелью и увезен в Государственную Думу; тут Протопопов требовал схватить Родзянко и его моментально арестовать. Это показывает полную растерянность человека, уже не могущего отдать себе отчет в событиях. Затем он тут же спрятался, когда узнал, что его громят, и, кажется, находился у Бадмаева, где арестован был, если не ошибаюсь.[73]
Председатель. — Формальный вопрос: с каких пор ведется, что председатель совета министров брал у государя бланки для роспуска Думы, где потом сам проставлял число, когда Дума должна быть распущена?
Белецкий. — Я знаю, это началось с Горемыкина.
Председатель. — Нет, с Маклакова.
Белецкий. — Министр внутренних дел являлся только в роли советчика и докладчика государю. Это не был кабинет, сплоченный солидарностью. Были министры, интригующие друг против друга. Например, — Хвостов понимал значение Государственной Думы и действовал в этом духе, несмотря на всю непримиримость женской половины двора, относящейся к Государственной Думе
