министром внутренних дел, я узнал дней за 7-8 и даже, может быть, меньше, потому что приехал из служебной поездки на Северный Кавказ, если не ошибаюсь, 2-го июня. В день приезда я узнал, что слухи и разговоры, которые носились прежде, – этих разговоров было чрезвычайно много, и я им не придавал значения, повидимому, принимают серьезный характер. Узнал я об этом от А. В. Кривошеина. Выяснилось, что желание о назначении меня министром внутренних дел исходило от большинства тогдашнего совета министров, то-есть от всех кроме председателя.
Иванов. – Горемыкина?
Щербатов. – Как это до государя дошло, мне неизвестно. Быть министром мне чрезвычайно не хотелось по целому ряду соображений. Я служил исключительно по выборам, был земцем, губернским предводителем дворянства, а до того – на военной службе, еще 25 лет назад. Назначение мало меня порадовало. По телефону дня за 3-4 ко мне позвонил председатель совета министров и спросил, когда я могу к нему заехать? Я в тот же день заехал, и он заявил мне о желании государя назначить меня на этот пост. Я сказал, что во время войны не нахожу возможным отказаться, хотя для меня назначение нежелательно, что считаю я себя для этой роли, по целому ряду соображений, неподходящим: и по отсутствию подготовки, и потому, что не занимал тех постов, которые к этому подготовляют, даже в службе по выборам, и что я едва ли буду подходящим для правительства в данный момент по некоторым своим взглядам, и что, во всяком случае, я хотел бы до своего назначения иметь обстоятельный разговор с государем. Вместо этого, я получил в ночь с 5-го на 6-е указ сената без предварительного разговора. Для меня было вполне ясно, что такой предварительный разговор являлся для государя нежелательным. По свойству его характера, – человек это слабовольный (он спорить не умеет абсолютно: он или соглашается с своим собеседником или, после разговора, все-таки делает по-своему), вероятно, он вспомнил, что, когда я был вызван для назначения главноуправляющим государственным коннозаводством, то и тогда торговался, как приказчик со своим доверителем, поставил целый ряд пунктов и заявил, что если они будут приняты, то я соглашаюсь. И, благодаря этому, управление государственным коннозаводством шло, в общем, при мне довольно хорошо; я утроил бюджет в один год, и, в общем, мои мероприятия были удачны. Конечно, я понимал, что тут задачи совсем другие, калибр другой, а кроме того, я отлично понимал, что такой разговор ни к чему не привел бы, и в результате назначение мое не состоялось бы.
Председатель. – То-есть, это разговор с Горемыкиным?
Щербатов. – Нет, с государем. И так как он был убежден, что я буду ставить вопросы категорически определенно, а он ответов не даст, а мое назначение, в силу обстоятельств, которые мне были неизвестны, желательно, то разговор он откладывал. Представился я первый раз после моего назначения, кажется, 7 или 8 дней спустя. И вот я начал с сожаления о невозможности объясниться, потому что мое назначение, может быть, и не состоялось бы тогда, но что, во всяком случае, я считаю своим долгом высказать мою точку зрения и после назначения, что, конечно, для меня не совсем благоприятно. Тут я минут 20 имел разговор, в котором определил свои взгляды.
Председатель. – Будьте добры вкратце передать содержание вашей беседы.
Щербатов. – Во-первых, как я смотрю на положение министра внутренних дел: что такое министр внутренних дел? Прежде всего я считаю, что министр внутренних дел не есть министр полиции, а что он ответственен за полицию постольку, поскольку ответственен в выборе лиц, потому что министром полиции фактически министр внутренних дел быть не должен. «Угодно вам согласиться на такую точку зрения?» – «Да». – Тогда он меня спрашивает: «Как вы относитесь к ген. Джунковскому?». Я говорю: «Я ген. Джунковского давно знаю и, как к человеку, отношусь к нему с полным доверием, но, насколько он подходит к этой должности, судить не берусь. А пользовался он доверием вашего величества?» – «Да, полным». Относительно Джунковского это особенно характерно, потому что не прошло и 2-х месяцев, как я получил записку (без всякой мотивировки) о его увольнении, накануне того дня, когда он должен был выступать по вопросу об Иваново-Вознесенске. Было технически трудно увольнять товарища министра внутренних дел в 24 часа в такое тяжелое время, как мы тогда переживали. Но о причинах увольнения никаких объяснений мне дано не было. Правда, записи этому разговору я не вел, но это одно из главных. Затем, относительно общей внутренней политики. Тогда я сказал, что, по моему убеждению, все происходящее в политической жизни надо рассматривать так, что назревает новое резко выраженное антидинастическое движение. Повидимому, мое заявление, в такой категорической форме высказанное, не как министром внутренних дел, а как общественным деятелем, произвело некоторое впечатление, и, я думаю, едва ли оно способствовало потом, так сказать, правильности отношений. Во всю бытность мою управляющим государственным коннозаводством, в течение двух с половиной лет, надо сказать, я вынес самое благоприятное впечатление от личных докладов, сначала как управляющий коннозаводством, а потом, в последние 10 месяцев, как инспектор всего конского отдела, всей конской армии. Выяснилось, что конская мобилизация так велика, что нужен посторонний элемент, и полномочия мне были даны большие. Надо сказать, во всех технических вопросах, более благоприятного лица для докладов себе представить нельзя было. Память великолепная, входил во все подробности, делом интересовался чрезвычайно и оказывал полное доверие и сознательное доверие. В области же министерства внутренних дел наступило совершенно другое. Как прикасаться к известным вопросам, так глухая стена, пассивное противодействие и полное отсутствие доверия. Вообще, было очень трудно и совершенно бесполезно… Через 6 недель я совершенно ясно и определенно это ощутил и хотел уходить.
Председатель. – Каких же вопросов нельзя было касаться, не встретившись с глухою стеною?
Щербатов. – Во-первых, определение сферы деятельности министра внутренних дел и председателя совета министров. Ведь это законом совершенно предусмотрено не было. Вот по этим вопросам и по вопросам политики к законодательным учреждениям. Затем, взаимные отношения государя и министра внутренних дел в отношении к общественным и всяким организациям. Взгляды могут быть различные, но тут был такой сумбур, такой невероятный сумбур в этой области, с которым я мириться не мог.
Председатель. – То-есть где, в жизни или во взглядах вашего собеседника при высочайших докладах?
Щербатов. – Во взглядах собеседника и в практике. Он считал, что вмешательство министерства внутренних дел в его отношения с разными обществами есть посягательство на его прерогативы, что это стесняет его деятельность, а между прочим, из этого выходили самые невероятные вещи. Например, в момент вступления моего в должность, обмен телеграммами с земским и городским союзами, при чем телеграммы приходили так, что я не знал их содержания.
Иванов. – Телеграммы между кем?
Щербатов. – Телеграммы к городским и земским обществам.
Председатель. – Они шли через министра двора?
Щербатов. – Нет, когда через председателя совета министров, а когда и от самого. Ведь личного секретаря даже не было. Способ ведения дел был вообще чрезвычайно своеобразный. Таким образом, что писал государь этим союзам, я узнавал потом уже из их ответов. Бесконечные обращения к нему союза русского народа и всех других союзов, которым, собственно говоря, не полагалось непосредственно обращаться к государю, на все это клалась резолюция помимо министра внутренних дел. Таким образом, приходилось считаться уже с совершившимся фактом. Не помню, но одна из резолюций показалась мне очень неудачной; я ее спрятал в стол и на следующем докладе сказал, что счел невозможным передать в делопроизводство такое заявление. «Почему?» – Я говорю «потому, что, по-моему, она должна на месте, в уездном городе, произвести совершенно нежелательное впечатление». – «Да это я лично для вас». – «Значит, я должен эту высочайшую резолюцию сообщить?» В конце концов, он очень неохотно, но согласился со мной, и я тут же ее уничтожил.
Председатель. – Это какая резолюция?
Щербатов. – Не помню, по какому-то политическому вопросу. Но дело не в существе, а в крайне неудачной форме. Я помню, она была совершенно недопустима в сферу уездного города.
Председатель. – Это единственный случай, что была высочайшая отметка на бумаге, касающейся уездного города, может быть, местного союза русского народа?
