Они уговорили Насырова, они послали его к Решетову довести дело до конца. Вместе с тем, вторым, возле будки. Не брат он ему и не сват!
Пять километров до Фрунзе.
Лицо у второго — не покупателя и не свидетеля. Взгляд с прищуром, цепкий, холодный. Такие глаза повидали всяких. По долгу службы. В руках фотоаппарат. На ремешке, без чехла. И виноватая спина подходящего к нему Насырова.
«Тихий ход. Пост ГАИ 200 м».
Мост через канал при въезде в город. По бокам стеллы. Мост высок, за ним ничего не видно.
А в сейфе на работе бирка!
«Тихий ход. Пост ГАИ 50 м».
Бирка с номером шасси и двигателя. С машины, брошенной на окраине Фрунзе в ночь на Первое мая.
«Волга» будто сама, уже без участия водителя вынеслась на мост, как на трамплин. И сразу бездна — пост ГАИ слева, а прямо — желтый мотоцикл на проезжей части. Двое с погонами. И слева у дороги еще один в штатском.
Полосатый жезл, как шлагбаум — стой!
Последним усилием на тормоз. Выжать сцепление уже не хватило сил. Двигатель заглох.
Сразу трое с двух сторон. Спящая улица, слабо освещенный асфальт с белой полосой посредине.
— Документы!.. Поднимите капот!..
Д о р о г а я м а м а!
Не знаю, с чего начать, но скрывать от тебя не могу. У нас случилась беда, несчастье. Твоего бывшего зятя, а моего бывшего мужа осудили на десять лет. Если сказать тебе за что — не поверишь, но лучше сказать сразу, чтобы потом, когда ты приедешь, не говорить об этом никогда, не вспоминать ни единым словом.
И кто бы мог подумать! Инженер, человек с высшим образованием, с хорошим положением, имел семью, работу, — и все это, оказывается, было для него не главным, а второстепенным, главным же было преступление. Судья мне так и сказала: «Когда мы не видим мотива, значит, что-то с психикой».
Он воровал машины, угонял их одному жулику в Андижан, а тот перепродавал по спекулятивной цене.
Весь город говорит об этом. Приходит Ирина из садика и спрашивает: «А где наш папа? Он правда машины воровал? Его в тюрьму посадили?» А что я ей могу сказать? Что она может понять своим детским разумом? Ведь для нее папа, родной человек, она вступается за него, бедная девочка, плачет: «Мой папа инженер, мой папа начальник, мой папа не вор».
Он все скрывал от меня, я не знала, но предчувствие какой-то неминуемой беды у меня было. Мы прожили пять лет, ты знаешь, и все пять лет я с тревогой ждала какого-то именно вот такого ужасного конца. Не сразу, не с первых дней, а постепенно и все больше и больше. Сначала он мне понравился своей серьезностью. Чувствовалась в нем какая-то целеустремленность, собранность. Он что-то изобретал, придумал систему сигнализации, вносил рационализаторские предложения. А потом постепенно я стала понимать, какая у него цель, ради чего он такой серьезный и собранный. Деньги! Как можно больше денег! Все ради них — и рационализаторство, и не пил из-за денег, и калькуляцию мне составлял на каждый день, что покупать, а что не надо. Когда нам удавалось потратить в день два рубля вместо трех, он радовался, как еще одному новому изобретению. А мне было стыдно в этом кому-либо признаться. Вспоминать про мелочи невыносимо тягостно. Как я могла терпеть, сама себе удивляюсь теперь.
Он на все был готов ради денег, буквально на все. Сейчас мне просто страшно думать о прошлом. Если бы я узнала как-нибудь нечаянно про машины, — он бы меня мог убить. Не в приступе гнева, а спокойно, расчетливо. Изобрел бы, как от меня избавиться, и никто бы не разгадал, умерла — и все. Сердце стынет — не просто чужой человек, а твой враг жил рядом, и у нас с ним дочь. Изо дня в день он исподволь готовил своей семье несчастье, позор, муки, на долгие годы.
Отец его без конца звонит и требует, чтобы я не продавала машину, что они подарили машину своему сыночку, когда он еще был студентом, и что машина принадлежит им. Человек пропал, семья пропала, а ему — машина, машина! Да пусть он ее забирает, мне совершенно наплевать на все, что связано с прошлым.
Следователь говорит, что я, как член семьи, должна оплатить стоимость ремонта тому колхознику, у которого он угнал «Волгу», разбил ее и бросил во Фрунзе. Там ее разграбили, и все это на сумму 2400 рублей. А описывать у нас нечего. Был обыск, в подвале нашли тайник с деньгами, 1800 рублей, и ворох каких-то счетов. Следователь говорит, что счета липовые и что деньги, не меньше 20 тысяч, он где-то спрятал. И что самое ужасное — он так и не признался где. Я знаю: не признается никогда, даже если его на расстрел поведут. Он надеется продолжать то же и через десять лет, ничто его не исправит — ни тюрьма, ни горе.
«Что-то с психикой, — говорит судья. — Вы за ним ничего не замечали?» А что я могла заметить, кроме его скупости, алчности? Но это ведь не клинический диагноз, и потому нет никакого лечения. Все пять лет он для меня двоился, как в плохом телевизоре, но я сама пыталась создать его четкий образ. И вот наконец все стало ясным. Для всех было неожиданностью, но только не для меня. Как только мне сказали, так сразу в моем сознании выстроилась цепочка — и почему он не брал меня с собой на, так называемую, рыбалку, почему возвращался таким помятым, побитым и почему седел и седел день ото дня.
Я была на суде, но не все помню, теряла сознание.
Ничего не было для него святого, ни семьи, ни дружбы. Хорошего человека, Льва Москвитина, который ему верил, он так подвел, что чуть не осудили самого Льва. Он взял себе его имя, и во время своих махинаций так себя и называл — Львом. Он инстинктивно прятался под честного, глубоко порядочного человека, прикрывался его именем.
Наши врачи от меня не отходили, но помочь ничем не смогли. Я родила недоношенного ребенка, восьми месяцев, девочку, и пишу тебе из роддома. Молока нет. Какое-то отупение не проходит. Медсестра возле меня дежурит, успокаивает. А я знаю, недоношенные дети всю жизнь болеют, впереди у нас будут с ней одни страдания. Я не хочу жить. Вот только Иринка держит да твое горе.
Приезжай скорее!
