— Спокойно, парень. Вопрос не стоит так — хочу, не хочу. Все куда проще: надо или не надо. Я говорю: надо. Значит, так будет.
— Я здоровый совсем. У меня нормальный живот.
— Не бойся, в живот к тебе не полезут. Хирург сделает надрез и наложит шов. Будешь лежать в больнице по советскому паспорту. Ты знаешь, что такое алиби?
— Это когда преступник говорит, что он никого не убивал?
— Почти угадал. Операция даст тебе право говорить боссу: у меня алиби, шеф. Меня прихватило в лесу, я вышел на дорогу. Ехала машина. Отвезла в больницу. Мне сделали операцию. Операция — твое алиби.
Ныым несколько раз резко откинул голову, стукаясь в ярости затылком о сосну.
— Ой, я поппался!
— Да уж, — согласился Прасол. Он заметил, что, ударяясь головой о дерево, эстонец делал это не во всю силу — берегся. Значит, хотел жить; значит, вынужден будет смириться с положением, в котором оказался. — Хватит дурить! Побереги башку! Вставай!
Ныым поднялся, шевельнул плечами, расправляя их.
— Сейчас мы отсюда отчалим, — сказал Прасол. — Оставаться здесь нельзя. Говорить будем в другом месте. И учти, я все время стану проверять, говоришь ты всю правду или что-то скрываешь. Будешь врать — знай, твой аппендицит окажется смертельным.
— Понимаю.
— Тогда начнем. У тебя есть связь со своими?
— Та.
— Где рация?
Ныым обошел валун и носком кроссовки показал на куст можжевельника. Прасол без труда обнаружил тайник — зеленую пластмассовую коробку, врытую в грунт у валуна. Портативная рация «моторолла», запасные батарейки, патроны к «Макарову» россыпью, несколько плиток шоколада, две банки пива «Скол»…
Оставив тайник нетронутым, Прасол поднялся с колен.
— Теперь пошли.
Они расположились километрах в двух от места, где был задержан Ныым, на противоположной стороне шоссе. Новая позиция позволяла Прасолу контролировать обстановку и давала возможность загодя увидеть людей, которые могли появиться со стороны границы.
— Теперь, Ныым, ты будешь отвечать на мои вопросы. — Чтобы заранее предупредить рецидив упрямства, Прасол вынул из кармана гранату и понянчил ее на ладони. — Помнишь наш уговор?
— Да.
— Кто возглавляет вашу банду?
— Мы не пантта.
— Банда, Ныым, банда, но об этом поспорим потом. Сейчас отвечай: кто командир?
— Господин Рауд. Значит Железный. Это его псевдоним.
— Имя, фамилия?
— Хуго Мерри.
— Кто он, откуда?
— Я не все знаю. Только немного. Он из Таллинна. Приехал из Штатов. Американский эстонец…
— Сколько человек у Железного?
— Восемь.
— Кто это?
— Разные люди.
— Называй.
— Один Ныым. Это я.
— Псевдоним?
— Мой? Хальяс — Зеленый. Потому что самый молодой.
— Я бы назвал тебя Рыжим. Как это по-эстонски?
— Пруунпунане. Только так нельзя. Будет сразу видно — это я.
— Согласен. Перечисляй дальше.
— Дальше Халл — Серый. Это Курт Соо. Из Тарту. Валге — Белый. Георг Лиллевяле. Из Пярну…
— Кто же у вас Красный?
— Красный значит советский. Таким никто не хочет. И голубым…
— Эстеты, — заключил Прасол.
Выяснив состав банды, он перешел к другим вопросам.
— Где расположена ваша база?
— Недалеко. От границы пять километров. Метса талу. Как это? Лесной хутор, вот. Три дома, сарай…
— Где переходите границу?
— Можно где хотим. Никакой охраны.
— Я спросил не где можно, а где переходите.
— Через турбасоо — торфяное болото. Кто не знает, тот там не пройдет. Мы знаем…
В какой-то момент Ныым почувствовал, что настороженность русского ослабела. Он увлекся допросом, и дотоле суровое лицо стало мягче, голос — менее жестким.
Тряхнув за спиной скованными руками, Ныым попросил:
— Снимите с меня, как это, кёерауад. — Он все же вспомнил слово. — Наручники…
Прасол пристально поглядел на Ныыма. Тот не выдержал взгляда, отвел глаза.
— Подождешь. Надо привыкать к тому, что ты на привязи. Меньше свободы — меньше глупостей сделаешь. Постепенно привыкнешь. Лошадь тоже к седлу не сразу привыкает…
— Я не лошадь…
— Ты хуже, Ныым. Ты осел.
— Зачем так говоритте?
— Не дошло? Объясняю. Когда ваши политики и интеллигенты куражатся, стараются показать, что им наплевать на Россию, на интересы русских, живущих в Эстонии, — это даже нормально. У ваших интеллигентов давно мозги деградировали. Но ты из простой трудовой семьи, так? Твой хлеб в твоих руках. И все же ты с оружием полез в Россию. Ради каких интересов? Во имя родины? А кто ей угрожает?
Слово «родина», произнесенное русским, будто укололо Ныыма. Он нервно дернулся, опустил голову. Два дня назад почти такой же разговор о родине шел в другом месте: на базе отряда Железного.
Вечером, после дня напряженных военных занятий, боевики устроились за грубым деревянным столом в просторном деревянном доме и отдались национальному эстонскому развлечению — по-черному пили. Белый — Георг Лиллевяле — всегда был суур исамаалане — большой патриот. Он поднял свой стакан повыше и, обрывая разговоры, предложил тост:
— Пусть стоит надо всеми наша прекрасная великая родина — кодумаа… Выпьем, друзья!
— Иди ты! — оборвал его Железный. — Лучше выпьем за баб!
— Родина — это святое, — пытался возражать Белый.
— Кодумаа, кодумаа — родина, родина, — вновь оборвал его Железный. — Вам долбят эти слова, а вы верите, что в них большой смысл. Теперь скажу я, а вы все подумайте. Что лучше — жить на родине с дыркой в кармане или с открытой кредитной карточкой в Штатах? Только ты, Серый, не разевай рот. В Тарту, я знаю, вы все патриоты. Но ни один из вас не держал в руках кредитной карточки. Для тебя болото возле хутора — граница мира. А я вам скажу, мне плевать на то, что вы зовете родиной! Дурак тот, кого распирает гордость, что он эстонец. Однажды в Оклахоме меня спросили, откуда я. Ответил: «Из Эстонии». У янки глаза как у рака вылезли. «Эстонь? Где это? На Аляске?» Я тогда еще был патриот вроде Белого. Сказал: «От нас недалеко Финляндия». Янки башкой закрутил: «Ай доунт ноу — не знаю». Тогда я переступил через себя и сказал: «Россия». — «О, Раша, Раша! — и он меня тут же по плечу похлопал. — Гуд, вери гуд!»