рыцарских латах, в генеральских мундирах, с саблями и кинжалами, в крестах и алмазных звездах.
Все здесь призвано подчеркнуть богатство, гордыню, властность: холодные взгляды, презрительно поджатые губы, жесткие подбородки.
Чем ничтожнее, чем тупее при жизни был обладатель титула и герба, тем настойчивее он добивался, чтобы подчеркивалось его величие. И художники, отрабатывая щедрый гонорар, старательно выписывали безжалостность и честолюбие своих заказчиков. Что поделаешь, наниматели, не сделавшие для человечества ничего доброго и полезного, были уверены, что это они творят историю и люди во веки веков будут видеть в их жестокости и надменности величайшую общественную добродетель.
Граф Рымникский, князь Италийский, генералиссимус Александр Васильевич Суворов отдал военной службе пятьдесят один год. Это была жизнь, проведенная в походах, в пороховом дыму, в крови и ужасах, среди которых смерть — не самое страшное.
Фанфарами славы звучит география суворовских побед: Козлуджа, Кинбурн, Фокшаны, Рымник, Измаил, Адда, Треббия, Нови, Чертов мост…
Жестокие, кровавые сражения, штыковые атаки, безжалостная рубка кавалерийских полков… И победы, победы…
За всю жизнь — ни одного поражения!
Тем не менее Суворова, графа, князя, генералиссимуса, беспокоило, будут ли потомки видеть в нем доброго сына Отечества, служившего ему верой и правдой, или холодного ландскнехта, добывавшего для себя шпагой славу, в кровопролитии удовлетворявшего честолюбие. Не потому ли, начав позировать живописцу курфюрста саксонского Шмидту, привыкшему придавать портретам военных облик жестокости и высокомерия, Суворов предварил первый сеанс такими словами:
— Вы собираетесь писать мое лицо; оно открыто вам, но мысли мои для вас тайна; скажу вам, что я проливал кровь потоками, и прихожу в ужас от этого, но я люблю моего ближнего и никого не сделал несчастным, я не подписал ни одного смертного приговора, не задавил ни одной козявки; я был мал и велик, — в счастии и несчастии уповал на бога и оставался непоколебимым; теперь призовите на помощь ваше искусство и начинайте!
И глядит на нас, потомков, с портретов Суворов, не завоеватель — защитник. Не холодный исполнитель воли царствующих особ, а полководец умный, самостоятельный, со взглядом живым, открытым и честным.
Суворость и человечность. Твердость и доброта. Совместимы ли эти качества? Могут ли они соседствовать в характере человека военного, по долгу службы посылающего в бой подчиненных, постоянно подверженного опасностям?
Однажды в откровенной беседе я спросил генерала армии Павла Ивановича Батова: «Чем вы больше всего сами гордитесь?»
Разговор строился так, что генерал, по замыслу журналиста, неизбежно должен был назвать какую-либо из многих боевых операций, проведенных под его руководством. Это хорошо ложилось в материал, схему которого я продумал заранее.
Павел Иванович своим ответом разочаровал меня. Не поразил, не удивил, а именно разочаровал.
— Чем горжусь? — сказал он. — Скорее всего тем, что не унизил ни одного человека.
Признаюсь честно, в то время, когда этот разговор состоялся, я еще не мог в полной мере оценить всей глубины человеческого характера, открывавшегося за этим ответом. Сам я был молод, по-своему представлял командирские ценности. Умение беречь самолюбие подчиненных стояло в списке этих ценностей далеко не на первом месте. Потому, как это приходится иногда делать журналистам, постарался перевести разговор пусть в более банальное, но все же более нужное для себя русло.
Однако слова Павла Ивановича, их интонация засели в памяти, стали центром кристаллизации, к которому потом один за другим стягивались разномастные факты.
Пришлось присутствовать при беседе Батова с молодым энергичным командиром мотострелковой дивизии генералом Зайцевым.
Подчиненные относились к своему начальнику двояко. С одной стороны генерал привлекал тем, что к себе относился буквально со спартанской строгостью. В гарнизонах всегда знают все обо всех. Знали все и о генерале. Говорили, что в любой день, в любую погоду он вставал в пять утра, занимался на улице физзарядкой, бегал, умывался ледяной водой. В штаб генерал ездил на служебной машине, а его жена, работавшая в гарнизоне, добиралась туда только на автобусе.
В то же время людей обижала, а еще чаще оскорбляла грубость комдива. Он мог учинить разнос старшему в присутствии младшего, не разобравшись, в крикливых тонах порой отчитывал невиновного, а когда это выяснялось, не считал нужным извиниться.
Однажды я сам стал свидетелем дикого случая. Генерал шел по территории гарнизона. Когда вдали появились два солдата. Заметив, что обязательно встретятся с начальником, они повернулись и побежали.
— Догнать! — приказал генерал.
Солдат догнали.
— Почему убежали?
— Боялись встретиться с вами, — ответил один из солдат откровенно.
Будь у Зайцева ума побольше, он бы смог сделать этот случай выигрышным для себя. Достаточно было сказать: «Убедились, что я не кусаюсь? Теперь идите». Но генерал не отказался от своего обычного репертуара:
— Десять суток ареста за трусость. Каждому.
Накопившись, конфликты местного значения выплеснулись за пределы гарнизона. Ими занималась наше редакция. Стали они известны Батову.
Разговор у командующего войсками с генералом Зайцевым был долгим и трудным. Комдив упорно доказывал свою правоту. «Знаю я этих жалобщиков, — утверждал он. — Им не нравится моя требовательность». — «Нет, — говорил Батов. — Это неправда. Жалуются не на вашу строгость. Людей оскорбляет грубость». — «Что ж, может, мне теперь не пользоваться дисциплинарными правами?» — «Вы и так ими не пользуетесь, — сказал Батов. — По моей просьбе политуправление подсчитало: за год вы не поощрили ни одного человека, зато буквально каждый день на гауптвахте бывает ваш „крестник“…
Тут Батов произнес фразу, которую я поспешил записать: «Дисциплинарная практика, в которой есть только взыскания, — это улица с односторонним движением, по которой с другого конца без предупреждения пускают танк…»
В конце беседы Батов посоветовал Зайцеву:
— Вам бы в народный суд сходить, поучиться. Там и закоренелым преступникам самые строгие приговоры выносят спокойно, без оскорблений. Судьи знают — за ними авторитет государства. За вами тоже этот авторитет. Именно государство дало вам право поощрять и наказывать. А вы только наказываете. Хуже того, каждое взыскание сопровождаете оскорблениями…
Совладать со своим вздорным характером человеку бывает труднее, чем исправить любой другой недостаток. К сожалению, не сумел ничего с собой поделать и Зайцев.
А вот умение самого Батова в любой обстановке разговаривать с людьми спокойно, щадя их достоинство, и в то же время быть предельно требовательным я бы назвал вершиной командирского искусства общения.
Мне довелось быть вместе с Павлом Ивановичем на собрании партийного актива одной из дивизий Южной группы войск. Вечером, после окончания собрания, в офицерской столовой накрыли ужин.
Когда все устроились за общим столом, к Павлу Ивановичу, сидевшему посередине, подошел с подносом мужчина в белой поварской куртке и офицерских бриджах с малиновыми кантами. Предложил на выбор несколько сортов закусок, разложенных на маленькие тарелки.
— Спасибо, — сказал Батов. — Мне не надо. — И спросил: — Вы шеф-повар?
— Это мой заместитель по тылу, — предупредительно сообщил Батову генерал — командир соединения. — Полковник…
И он назвал фамилию офицера.
— Очень приятно, — сказал Батов. — Сядьте рядом со мной, товарищ полковник.
Когда полковник нашел стул и присел, Батов спросил:
