Он выглянул наружу. Действительно, стая тянулась на юг. Что-то рано. Может, предчувствуют, что придут небесы, покой уйдет, пропадут угодья, где детенышей выводить?
Браухли, бесполезные летуны, пеньки с крыльями, а тоже ведь жить хотят вольно. Не терпят стеснения. Сам-то чем лучше?
— Я вижу перед собой свободного торговца Луу-Кина?
Луу-Кин обернулся. Наконец-то, он уже начал тревожиться.
— Юниус? — Зелатора он встречал лишь однажды, мельком, но запомнил хорошо.
— Да. Меня послал к вам достопочтенный Бе…
— Я догадываюсь, — перебил его Луу. Он не хотел, чтобы произносилось имя, знать которое скромному торговцу не пристало. Может, нанять еще глашатая, чтобы бежал впереди и кричал «Вот идет Луу-Кин, тот самый, которому великий чернокнижник Бец-Ал-Ел доверил карту Ра-Амони! Убейте бродячего торговца, и вы получите все диковинки, принесенные им из края чудес!»
— Учитель рад, что вас миновали беды. Он встретится с вами завтра.
— Я буду ждать, — просто ответил Луу. А как еще можно ответить?
— И еще, — понизил голос Юниус. — Это не от учителя, от меня совет, если позволите. Будьте осторожны.
С этими словами зелатор отступил в тень.
Луу поспешил вернуться в шатер. Быть осторожным? Что это означает сейчас, когда он в Замке? Осторожность была нужна в дороге, трижды была нужна в дебрях Ра-Амони, но сейчас, сейчас-то?
Однако советы дают не зря. Или зря? Невелика фигура — зелатор, мог и для солидности предостеречь. Угрожай ему действительно что-либо серьезное, Бец-Ал-Ел выразился бы яснее. Особенно сейчас.
Луу покосился на короб. Никогда он не слышал, чтобы из шатра зерноторговцев что-нибудь пропадало, но все-таки то, что он вышел без короба, — не является ли неосторожностью, не на это ли намекал Юниус? С другой стороны, выходить по нужде с товаром — глупо, чушь. Тут-то и пристукнут. Оглушат, или совсем… Как повезет.
В углу мальчишка, верно, сын торговца, взятый отцом для выучки, что-то тихонько бубнил. Луу-Кин прислушался.
«Великий Ти-Мор утверждал, что колыбель людская находилась на блуждающих звездах, где над твердью небесной пребывали люди в безвинности, покуда не проникли в их души корыстолюбие и суета. Отягченные злом, пали одни на землю, и теперь живут в страданиях и бесконечных заботах. Другие, чьи тяготы оказались еще большими, пробили и твердь земную, и ушли во ее глубины, где во тьме и злобе замышляют погибель миру.
Великий Эн-Эльс, напротив, праматерью человеческой считал земное лоно. Сильные, кроткие и простодушные, жили в глубинах люди, но сошел на них дух гордыни, захотели они возвыситься, и извергла тогда земля строптивых на поверхность, а злейших — и вовсе в небеса, чтобы пребывали они в пустоте, питаясь лишь лунным светом и греясь звездным жаром…»
Понятно. «Откуда есть пошел род человеческий». Прилежный школяр готовится к испытанию. Отец обет дал сына по ученой части пустить, или просто детей много, на всех дела не хватает.
Он улегся и, несмотря на предупреждение Юниуса, беззаботно проспал до рассвета.
…Огонь в очаге горел неровно, иссякая; пламя то оживало, приподнимаясь над углями, цепляясь за выгоревший валежник, и тот наливался раскаленным малиновым жаром, то стремительно никло, пряталось, и тогда валежник подергивало трауром.
Ночь.
Кот, что лежал недвижно в дальнем углу, насторожил уши.
Дверь отворилась без скрипа и стука, лишь волна прохлады всколыхнула покой комнаты.
— Уйди, наступлю. — Хозяйка ногой отшвырнула начавшего ластиться кота, отшвырнула мягко, необидно, но кот понял — нужно годить.
Поставив торбу на скамью, старуха подошла к столу. Лампа, что висела над ним, двенадцатилинейная, с когда-то блестящей, а теперь серой шляпкой-отражателем, осталась незажженной — света луны, что падал сквозь крохотное окошко, хватало.
Из тумбочки, стоявшей у стены, она вытащила скатерть и одним точным движением расстелила поверх столешницы. Скатерть легла с легким шелестом, почти шипением, и лунный луч заискрился в тысячах блестящих чешуек.
На скатерть водружен был шар на подставке, накрытый плотной черной тканью.
— Подыши, подыши, — пробормотала старуха, убирая покрывало. Шар, хрустальный, с голову ребенка, замерцал в темноте.
— А теперь свеженького. — Она извлекла из торбы кружевное плетение. Паутина или что иное, но она не путалась, не рвалась. Подвешенное к ободу лампы, плетение окружило шар, свисая едва не до скатерти.
Коту все это не нравилось. Он отошел подальше, к двери, готовый в любую минуту шмыгнуть прочь.
Хозяйка тем временем достала из торбы пучки трав и побросала один за другим в угасающий очаг. Дымок закурился и пополз понизу.
Кот фыркнул, мотнул головой, фыркнул вдругорядь. Запах и пугал, и манил. Бежать, остаться?
Любовь к хозяйке пересилила.
Старуха вернулась к столу, села на тяжелый дубовый табурет, просунула голову под кружево паутины и заглянула в хрустальный шар.
Кот увидел, как загорелись ее глаза, и выгнул спину, распушил хвост. Но подать голос — не смел.
Мерцание шара нарастало, из сердцевины всплыли тени. Беззвучные, юркие, они метались по поверхности и уплывали обратно в глубину, где исчезали — или превращались во что-то иное, более тяжелое, более опасное, чем просто тени. Казалось, оттуда, из глубины тянутся щупальца, лицо старухи все ближе и ближе придвигалось к поверхности шара. Еще немного — и она коснется хрустальной сферы, но тут паутина затрещала и вспыхнула синим холодным пламенем.
— Ох. — Она откинулась, взмахнула рукой, освобождая голову. Сорванная паутина пала на земляной пол, где в считанные мгновения испепелилась, рассыпалась.
Теперь шар сиял, но свет был ровный, без теней, и старуха смотрела на него слепо, словно — сквозь.
— Котик, котинька, — наконец позвала она.
Кот подбежал, стараясь не ступить на мертвый пепел, запрыгнул на колени.
То, что он почувствовал, ошеломило кота. Он помнил, как однажды старуха отбила его от стаи ярчуков, он помнил, как она расправилась с варнаками, набредшими на избушку, он многое помнил — и никогда, никогда старуха не выказывала ни малейшего испуга. Иногда — досаду, реже — злость, еще реже — азарт. Но сейчас ему передалась дрожь, что била ее сухое тело, и он слышал запах — страха.
— Оно… Оно уже близко, котинька, — сказала хозяйка. — Оно уже здесь. На Земле.
Они долго сидели, дожидаясь зари. Когда же на смену свету лунному пришел рассвет, старуха начала собираться.
— Полезай!
Кот выгнул спину дугой. Котомка не то чтобы совсем ему не нравилась, нет. Просто не хотелось никуда уходить.
Упрашивать старуха не стала — схватила за шкирку и окунула в темноту. Он тут же высунул голову наружу.
— Так и сиди. — Старуха осторожно закинула котомку за спину. Кот заерзал, устраиваясь поудобнее, затем затих.
Утро только начиналось, звезда Чигирь еще светила над Куцей Сосной, и птицы щебетали по-
