– На Покров или ранее…
– Не-е, па-арень, – разочарованно протянул Степан Алексеевич, – до Покрова еще дожить надо…
– Четыре! – лихо накинул Митька. – По рукам?
– Ладно уж, по рукам, – со вздохом согласился писарь. – Теперь сиди смирно и сопи в сторону – свечку мне не колебай!
Меньше чем через час, наверное, служилый держал в руках плотный лист сероватой бумаги и всматривался в непонятную вязь букв. Если писарь не обманул, она содержала в себе прощение грехов и избавление от неминуемой мучительной смерти. Митька смотрел, смотрел и вдруг прошептал:
– Слышь, Степан Лексеич…
– Хрен ли надо?! – возмутился писарь. – Просил же не мешать!
– Ты эта, Лексеич, дай попробовать…
– Чего?!
– Ну, как ты – перышком, а?
– Грамотный что ли?! – изумился писарь.
– Какое там! Дай перышко, а? – по-детски заныл служилый. – Все равно ж без дела сижу!
Надо полагать, просьба была такой необычной, что писарь просто оторопел. Причем настолько, что молча выложил на стол тройку перьев, бывших в употреблении, и лист бумаги, исписанный с двух сторон.
– На, поиграйся! Только не здесь – вон, на сундуке!
– А чернила?..
– Еп твою мать, – бормотнул писарь и извлек откуда-то еще один пузырек. – Тут, кажись, на дне осталось – тебе хватит. И больше под руку не лезь – коли испорчу лист, убью на хрен!
Свет был тусклым, а бумага – шершавой, в чернилах плавали дохлые комары, перья оказались поломанными. Поставив пару клякс, Митька достал ножик, подправил кончик одного из них, и дело сразу пошло лучше. Правда, линии все равно получались очень толстые. Стоя на коленях у сундука, высунув язык, потея и пыхтя от усердия, безграмотный казак водил по бумаге перышком, стараясь повторить на свободных местах написанные ранее буквы.
– Ну, все, – сказал писарь и потянулся, хрустнув суставами. – Кажись, осилил! Сейчас зачту, а ты слушай и запоминай – потом с тебя спросится.
Митька слушал, и ему казалось, что из одного морока он попал в другой. Заказчику острога предписывалось в кратчайшие сроки предоставить для нужд экспедиции столько-то людей и лодок, а затем приступить к подготовке жилья для прибывающих мастеровых, солдат и матросов, а также временных складов для грузов. Большерецкому казаку Митрию Малахову в обязанность вменялось понуждать заказчика к скорейшему исполнению вышеназванного и о всяком нерадении немедля доносить капитан-лейтенанту Е. И. В. флота Мартыну Шпанбергу.
– Высоко вознесся, служилый, – усмехнулся Степан Алексеевич, закончив чтение. – Смотри не упади – расшибешься!
– Я того не просил! – слегка испугался Митька. – Тебе всяк скажет: столько людей и батов во всей округе отродясь не бывало! Да и половины не сыщется, тем более разом!
– Ясное дело, – охотно согласился писарь. – Указано-то с накидкой.
– Эт почто ж?
– Молодой ты еще, службы не разумеешь, – мудро усмехнулся старый солдат. – А она, служба-то наша, на грехе да провинности держится. Я, к примеру, чо не исполню – тебя виноватым сделаю, а коль ты не пожелаешь вину принять, так за себя ответчика сыщешь. Или у казаков не так?
– Так, конечно… – признал Митька. – В опчем, сколь заказчик людей и лодок не выставит, все одно виноватый будет, да?
– Во-во, уразумел, значит, – кивнул писарь. – Ну, ты наигрался? Вертай бумагу – мне ее по счету сдавать.
Поданный лист оказался разрисован сплошь, без просветов. Степан Алексеевич собрался присовокупить его к пачке черновиков.
– Эк разукрасил, черт косорукий! Погоди-ка: ижица… глаголица… Ты писал?! – уставился он на обомлевшего Митьку. – Это не моя рука!
– Не учены мы писать-то…
– Фиту, говорю, вот эту ты нарисовал?! – не отставал писарь.
– Буквица, что ль, такая? – робко переспросил служилый. – Ну я… Там такая ж была – в начале полосы, что углом идет.
– Не полосы, а строки… Точно не учился? Не врешь?
– Где уж нам…
– И пера в руках не держал?! – допытывался писарь.
– Как же не держал-то? – обиделся Митька. – Много перьев передержал! Ну, когда птицу дербанил.
– Балда… Знаешь что? Ну-ка… – Осененный какой-то идеей, писарь выхватил чистый лист бумаги и заработал пером. Через некоторое время он удовлетворенно крякнул: – Вот так! А ну, садись на мое место! Перо бери! Да не это, мое возьми! Видишь буквицы? Вот сиди и рисуй такие ж! Перо в чернилах не топи, а бери на кончик, по малости. И не дави шибко – не железное. Понял?
– Угу…
– Давай, старайся! А я пойду приказ подписывать – пронеси, Господи!
– Что, шибко лют начальник? – понимающе спросил казак.
– А то! Во, видал? – Писарь разинул шербатый рот. – Думаешь, сами выпали?
Митька исписал всю оставшуюся свободной часть листа. Когда чернила высохли, он перевернул бумагу и начал рисовать буквы уже по памяти, поскольку образцов больше не видел. Когда писарь вернулся, чистое пространство оставалось только в самом низу. Степан Алексеевич был изрядно пьян. Он с трудом уселся на постель и громко икнул.
– Ну чо, – поинтересовался Митька, – миновала беда?
– У-У-У, нелюдь бусурманская! – зарычал писарь. – Немчура поганый! Сидит, сука, кашу с маслом трескает, а мне наливает только… Ик! Воды дай – икота замучила!
– Лег бы ты почивать, Степан Алексеевич, время-то позднее! – посоветовал служилый, подавая кружку.
– Не можу! – стукнул себя в грудь писарь. – Горько мне и обидно! За державу нашу обидно! Понаехали бляжьи дети, как мухи, все обсели!
– А что, свои много лучше, да? – усмехнулся Митька.
– Ну все-таки, – вздохнул Степан Алексеевич. – Ладно, хрен с ними. Показывай, что натворил.
Митькину писанину он разглядывал долго. Наконец оторвался и поскреб лысеющий затылок:
– Рука у тебя, паря, конечно, не ахти… Да и откуда? Однако ж разобрать можно – прямо дар Божий! А как буквицы значатся, не ведаешь?
– Не ведаю, Степан Лексеич.
– Во, удумал! – заявил писарь и вдруг расхохотался: – Ща я тебе азбуку пропишу – враз грамотеем станешь!
– Может, поутру? – засомневался в его способностях Митька. – Поздно уже…
– Обидеть хочешь? – набычился Степан Алексеевич. – Видал же, я своими ногами пришел! А когда уж я идти не могу, тогда у меня только росчерк малость кривится, понял? Щас я…
Идея оказалась нехитрой: Степан Алексеевич внятными буквами пишет простой текст, Митька его выучивает на память. А потом, глядя на слова и буквы, повторяет сто раз или тысячу – пока не запомнит, как буквы-слова соотносятся с речью.
Текст Митька выучил быстро. Он действительно был простым, поскольку представлял собой… долговую расписку. Согласно ей Митрий Малахов задолжал писарю десять лисьих шкурок или соответствующее количество соболей.
Переполненный впечатлениями, Митька долго не мог уснуть. К тому же после выпитой водки начала болеть голова – требовалось добавить, но взять было негде. Новый долг беспокоил его мало, поскольку все его ближние и дальние знакомые всю жизнь были в долгах: каждый должен многим,
