— В том числе. Не помогает. Ничего не помогает. Чуть перескочит за шестьсот на акр, на них находит помрачение. При трехстах на акр — милые мирные зверьки. При пятистах — хулиганье. При шестистах — убийцы.
Из кухни донесся рев кофейной мельницы и торжествующее пение Йонни.
— Убийца — это ты! — Коней швырнула книжку на стол. — Расскажи еще раз, как ты их прикончил!
— Перед отъездом сюда мне пришлось очистить вольеру, — пояснил Жаиру. — Что поделаешь? Не распускать же их. На меня и так косились.
И тихо добавил:
— Вот не знал, что у Ширли такие знакомства! Пойдемте, побананим?
— Нет, благодарю.
— А я пойду. Пока не побананишь, выносить это — никакого удовольствия.
Жаиру исчез в темной комнате. И Ширли, Ширли устремилась туда вслед за ним! У сенатора упало сердце. Странноватая музыка завибрировала, закачалась, изменила тон, тягуче и призывно зазвенела.
Из кухни выскочил Йонни с подносом в руках.
— Внимание! Последнее «Мертвое море» перед кофе! Кто желает?
Сосед Джуса взял чашку, отпил, поморщился.
— Купорос!
— Бери, отче! — Йонни протянул сенатору посудину с пенящейся смесью. — Чудо столетия! Ополоски с пяты бога!
Сенатор взял чашку, осторожно отхлебнул.
Зачем он здесь? Это не его время, не его друзья! А почему не его друзья? Только потому, что он вознесен над вольерой в корректоры режима устойчивости сверхпопуляций? Но ведь он такой же, как и они. Так же, как и они, он не знает, как это делается. Так же, как и они, он не может задать себе иного вопроса, кроме как «кто и зачем построил эту вольеру?». Разве зверьки в вольере могут ответить на этот вопрос? Не могут, но о чем же еще говорят они со своими друзьями? С друзьями. А у него нет друзей. Как можно подружиться с Мартиросяном? Что надо для этого сделать? Странно, но никогда до сих пор, встречаясь с людьми своего круга, он не задавал себе вопроса: «Как можно с ними подружиться?» Это просто невозможно на той высоте, с которой люди превращаются в обезличенные обобщенные категории, вроде кучек крупы на столе. И если кто-нибудь новый появлялся в кучке его личных интересов, он думал всегда об одном: «Что ему нужно от сенатора Тинноузера?».
И внезапно сенатор почувствовал, что хочет об этом поговорить. И не бояться, что назавтра увидишь все это распечатанным в газетах с крикливыми комментариями. Поговорить с Алишандру Жаиру. Интересно, но ведь он здесь единственный, кто узнал его. И не было в нем той неприязни, которую сенатор давно уже научился различать за делами и словами нижестоящих людей, когда приходилось с ними сталкиваться. По какому праву он, обитатель вольеры, вознесен управлять ее судьбами? — каждый задавал себе такой вопрос и отвечал подобострастием, страхом, преувеличенной уважительностью, а за всем этим была неприязнь, враждебность, ненависть, потому что такого права у сенатора Тинноузера не было. Никогда не было. Ну хорошо, пусть не было. А что связывает между собой этих людей? Ширли? Да, Ширли. Где Ширли? Увидеть ее еще раз и уехать. Увидеть этот гибкий белый цветок на ее плече и уехать. Уехать, уехать. Навсегда. Это невыносимо.
Сенатор Джон Тинноузер решительно переступил порог темной комнаты.
На креслах, на отодвинутой постели, просто на полу кружком сидели люди, молодые мужчины и женщины, может быть, пятеро, может быть, шестеро, — сенатор сразу не различил. Посредине на полу стоял круглый котел, покрытый зеленой светящейся крышкой. В мягком зеленом мерцании неподвижные лица людей казались невыразительными плоскими масками. В зеленом круге плавали расплывчатые тени, внезапно появлялись тонкие паутинчатые узоры, застывали, усложнялись и, смятые неведомыми внутренними порывами, исчезали, чтобы снова появиться и заткать светящееся поле. Звенела многоголосая пульсирующая мелодия.
Алишандру Жаиру устроился на тумбочке возле кровати, положив переплетенные пальцы на колени, и, не отрываясь, смотрел на зеленый диск. Ширли сидела на постели, прислонившись к его плечу, а белый цветок лежал у нее на щеке.
Боль и отчаяние ужалили сенатора.
И вдруг в звенящий хор втиснулся задыхающийся режущий длинный голос. Он был не слитен со всеми остальными, он трепеща бежал по какой-то другой дорожке. Поверх переменчивых паутинок понеслась череда крошечных вихрей, они рвали и всасывали обрывки светлых нитей и пропадали где-то в середине круга.
Кто-то коротко и прерывисто вздохнул.
Сенатор хотел как-то привлечь внимание Ширли, позвать ее, но глаза Ширли были закрыты, лицо стало строгим и сосредоточенным, и неожиданно сенатор понял, каким оно будет, когда Ширли состарится, когда его самого уже много лет как не будет на земле. Поздно, поздно! Ничто не соединит их прозрачной зеленой нитью в этом светящемся круге. Все будет разорвано, измято, всосано бегущими вихрями. Все сгинет в пропасти шириною в жизнь, в его жизнь.
Вздох повторился.
И сенатор понял, что задыхающийся неслитный голос — это звучание его души, что эти люди зачарованы слиянием их душ в общий согласный хор, что они этого добивались долгим трудом и теперь наслаждаются его плодами, а он здесь лишний со всеми его мыслями и заботами, с любовью к Ширли, с пэйперолом, с законом Тинноузера, с упрямым распутыванием всего этого полубесчеловечного клубка. Со своей высоты над кучками крупы он ничего не может дать этим людям, каждому, каждому из них. И им нечего дать ему.
Позади резко вскрикнула Коней.
Сенатор повернулся, споткнулся о какой-то змеящийся мятый провод, вышел в светлую комнату и, ослепленно моргая глазами, увидел Джуса. Джус был огромен. Он стоял посреди комнаты, задевая головой за люстру, и мерно, неустойчиво покачивался.
— Где Алиш? — бормотал Джус. — Где Алиш? Вы все, где Алиш?
— Джус, сядь! Усадите его, — вопила Коней.
А музыка? Все вернулось на стези своя. Она вновь звенела спокойно и слитно. Сенатора неудержимо потянуло назад, в темноту, смотреть на мятущуюся жизнь зеленой паутины. Преодолеть, вплестись, объединиться…
Джус попытался шагнуть вперед и пошатнулся.
Коней бросилась к нему, обхватила за талию. Из кухни выбежал Йонни и те двое, что раньше сидели на диване. Джус переломился и всей тяжестью лег на плечо Коней. Ноги ее подогнулись, но ее и Джуса уже подхватили, грузное тело перебананившего человеконенавистника, как перышко, взлетело и рухнуло на диван. Коней всхлипнула и поправила волосы.
— Мужики, не по правилам. Разве можно меня оставлять одну?
Сенатору стало страшно и весело.
— Кофе готов. Хотите? — предложил Йонни.
— Я хочу туда, — сказал сенатор и повернулся к темной комнате.
— Не советую, — сказал Йонни.
— На первый раз довольно, — поддержал его тот, что раньше сидел на диване рядом с Джусом, а третий мягко и необыкновенно тепло промолвил:
— Нельзя, Джон. Больше нельзя. На тебе лица нет. Арчи, поддержи его. Йонни, дай ему кофе.
— Почему нельзя? — удивился сенатор и заплакал.
Книги! Столько книг на полке! Знакомые буквы на их корешках сплетались в какие-то невразумительные сочетания и перемежались незнакомыми. Это были чужие книги! Они отгораживали его от Ширли. Там, за ними, Ширли, которую он любит и никогда не перестанет любить. И Алишандру Жаиру, с которым надо поговорить. Про все: про крыс, про Ширли и про гуманитарный центр, который строила жена.
— Он мой единственный друг! — сказал сенатор.
