нибудь сука посмеет не то, что попытаться трахнуть бедных, а хоть мизинцем тронуть, считай — труп. И был у нас во взводе паренек один, Кешка Макарский, нескладный такой, круглолицый, губы пухленькие бантиком. Мы его все в роте величали уважительно «отец Иннокентий», потому что он чудной какой-то был, не от мира сего, словно с другой планеты к нам на грешную землю свалился, все время нам о боге да о любви к ближнему распинался. Часами мог на эту тему трепаться. И так складно у него все это получалось, прямо заслушаешься. Лекции бы ему читать о любви и дружбе. Одним словом, замечаю, наш Кеха странный какой-то стал, здорово изменился последнее время. Вдруг, ни с того, ни с сего, зачастил в лазарет к раненым. Назад придет, всем про девчонок спасенных рассказывает, как у них там жизнь замечательно складывается, как дела идут. И все больше про симпатичную смугляночку Айдин. А у самого лицо прямо таки светится, будто ему президент Звезду Героя в Кремле торжественно вручил. Чудной весь какой-то стал. Словно святой затесался в наши мрачные ряды, где у всех посеревшие отрешенные физиономии. Вечером возвращаемся с зачистки злые, усталые, сразу валимся спать, а он бегом в госпиталь. Может быть это так и продолжалось бы. Да, тут на тебе! Бац! Дембель долгожданный! Распрощались везунчики с нами, уехали. Закончилось для них это «дерьмо». Проходит недели две-три, смотрим, рожа знакомая у блокпоста отирается. Ба! Да это никак, наш Иннокентий, из Саратова обратно прикатил. Не сидится ему дуралею дома на теплой печи. Оказывается, наш паршивец влюбился, только там дома и почувствовал, что это у него серьезно и надолго, что не может и дня без своей чеченки прожить. Как не уговаривали мать с отцом, стоя перед ним на коленях, сорвался пацан и назад к нам, в Чечню под пули. Одним словом, поженили мы их. Отметили это событие по-фронтовому, скромно, но весело. Пару недель «молодые» жили в семье одного знакомого чеченца, который в ФСБ работал, а потом уехали на Кешкину родину. Как сложилась у них жизнь, не знаю. Но думаю, хорошо. Настоящая была у них любовь. Мне лично такую в жизни только один раз видеть довелось. Вот такая история о Ромео и Джульетте, братцы.
— Отчаянный малый, не побоялся, приехал, — грустно отозвался Ромка, перебирая пальцами черные блестящие четки, найденные им накануне в схроне под Шуани.
— Мда… настоящая любовь, — задумчиво протянул рядовой Пашутин, уставившись в окно.
— Дурак, своих ему, что ли девок не хватало? — неожиданно выдал Привалов, громко шмыгая носом. — Меня сюда и калачом не заманишь.
— Да кому ты нужен, сопля недоношенная? — оборвал его пулеметчик Пашка Никонов, пихнув кулаком Привалова в спину. — Сначала посмотрись в зеркало. Какая девка на тебя позарится? Прыщ убогий, ты наш.
— Чтобы я из-за какой-то бабешки сюда вернулся? Да, будь она трижды красавица или супермодель как Клаудиа Фишер. На-ка, выкуси! — Привалов сделал красноречивый жест, показал всем согнутую в локте руку с кулаком.
— Не Фишер, а Шиффер, балда, — поправил Пашутин.
— Один хрен.
— А у второй девчонки какая судьба? — поинтересовался Федька Зацаринин, лениво гоняя спичку из одного края рта в другой.
— Вторая осталась, хотя подружка ее звала с собой, уговаривала вместе уехать из Чечни.
— Чего она тут забыла, дуреха? Драпать надо было от сюда во все лопатки, — буркнул сержант Кныш.
— Надеялась, что власти выплатят компенсацию за разрушенный дом, — ответил Стефаныч, разминая рыжими прокуренными пальцами сигарету.
— Ха! Рассмешил! Дождешься от наших баранов!
— Скорее вымрешь как мамонт!
— Не видать ей тугриков как своих ушей. А если и заплатят, то жалкие крохи. Замучается по всяким инстанциям ходить.
— Да и те какой-нибудь головорез отнимет, а саму продаст. В лучшем случае в гарем какому-нибудь турку.
— А я бы тоже женился на восточной женщине, — вдруг заявил старшина Баканов, потягиваясь и сладко позевывая.
— С чего это тебя, дорогой Бакаша, на восточных-то, вдруг потянуло, — поинтересовался Эдик Пашутин. — Видать, неспроста!
— Чем свои-то не устраивают, — хмыкнул Пашка.
— Пипка что ли у них иначе расположена?
— Придурки вы! Не в пипке дело. Ни хрена, жалкие сосунки, не понимаете в семейной жизни, — отозвался старшина.
— Ну-ка, вразуми нас, бестолковых, если такой опытный.
— Дело в том, мужики, что на Востоке женщина знает свое место. У муссульман даже жилище делится на мужскую половину и на женскую. И слово мужика в доме для бабы закон.
— Ну и что из этого?
— А то, дурачье. Всегда порядок в доме. Порядок! Еще раз для особо непонятливых повторяю, порядок в доме! У них как? Мужик цыкнул на бабу и все! Глазки в пол! Молчок! Гробовая тишина! А у нас? Цыкни попробуй, тебе она цыкнет. Так вломит скалкой между глаз, что долго звездочки будешь считать.
— Сколько раз замечал: идет джигит, руки в карманах, а сзади жена взмыленная плетется с сопливыми детишками, с тяжеленными баулами в руках и зубах, — откликнулся от двери Виталька Приданцев, лежа в обнимку с дремлющим Караем.
— Ясное дело, он же — джигит. Это ниже его достоинства, тащить всякое барахло.
— Бакаша прав. У них так.
— В чем прав? В том, что наша баба может по морде дать, или в том, что восточные послушны? — вновь проворчал Привалов.
— Привал, ты, случайно не на девятом этаже жил, — спросил Эдик, оборачиваясь к первогодку.
— Нет, на третьем, а что?
— Выходит, маманя тебя в детстве с третьего уронила. Значит, для тебя не все еще потеряно, еще можно попытаться спасти. Есть слабая надежда вернуть тебя обществу. Но ничего, не шибко переживай! У нас медицина на мировом уровне, поможет, — продолжал ерничать Эдик. — Бакаша тебе битых полчаса распинается, рассказывает, что восточные женщины боятся, уважают и слушаются своих мужчин как богов, а твой мозговой бронепоезд все никак не допрет до этого, все еще где-то на запасном пути топчется. Этак, мы никогда с тобой не придем к консенсусу.
— К чему? — недоверчиво переспросил Привалов, уставившись на Пашутина.
— Эх, валенок сибирский, тайга моя дремучая, пойду-ка лучше отолью, чего перед тобой бисер метать, все равно ни хрена не поймешь. Пацаны, кто со мной?
— Что в нашей хате, что на улице, такая же холодрыга! Сегодня точно дуба дадим, — недовольно проворчал съежившийся, вечно мерзнувщий, Привалов, вытирая сопливый нос замусолиным рукавом. — Приеду домой тут же женюсь, не раздумывая, найду себе пухленькую, горяченькую, чтобы не мерзнуть в постели зимой!
— Ты, чё, Привал? Звезданулся!
— Совсем крыша съехала?
— При чем тут крыша?
— Да при том, бамбук! — отозвался сердито старшина Баканов из дальнего угла, где, устроившись на вещмешках, перематывал вонючую грязную портянку. — Думаешь, семейная жизнь это тебе сюси-пуси всякие, хаханьки, птичек райских пение, кофе горячий в постель, обниманцы, поцелуйчики. Хера! Я тебе сейчас популярно обрисую, как все будет. Женишься. Первый месяц ничего будет, на то он и медовым зовется. А уж потом начнется настоящее светопредставление. Придешь вечером домой с работы усталый, весь разбитый, а твоя ненаглядная тебе раз леща по шее. Скажет, ты где паразит, шляешься? Где заработанные деньги, твою мать? Покажи жировку, паршивец? У других мужики, как мужики, а у меня распоследний расп…дяй!
Валерка Крестовский, не выдержав, прыснул в кулак, остальные дружно загоготали.
— Тихо! Жеребцы! Дайте досказать-то! — продолжал Баканов. — А если, чего доброго, с приятелями
