А сколько оружия боевикам продали? Что, 'иглы' с неба им свалились?
Рядом с Пашкой отрешенно лежит худенький Макс, Максим Кранихфельд, молчит целыми днями. Его карие широкооткрытые глаза неподвижно смотрят в пространство и в них немой вопрос: 'Господи, за что все это?' 'Урал' , на котором ОМОН возвращался на базу с операции, подорвался на радиоуправляемом фугасе. Он один из немногих, кто тогда уцелел.
Сегодня к нему приехали родители. Весь день в палате провели, рядом с сыном. Тихо плакали все трое.
— Вы не расстраивайтесь, — с трудом повернув голову к родителям Макса, проговорил загипсованный Вишняков. — Главное, повезло! Жив ваш сын. Других-то не вернешь.
— Да, остальные почти все погибли, взрыв был таким сильным, от машины ничего не осталось, — откашлявшись, хриплым голосом согласился отец. Он так взволнован, что постоянно снимает и протирает свои очки, щуря по-смешному близорукие глаза. Мать с покрасневшим заплаканным лицом оборачивается к Вишнякову, кивая головой. Ее маленькие тонкие как у девочки пальцы, беспокойно теребя мокрый от слез платок, мелко дрожат.
— Вон сколько ребят не вернулись, сколько их еще в Ростове в рефрижераторах неопознанных лежит, — продолжал Вишняков. — Многие сгорели, жетонов нет. Узнать практически не возможно. Это у 'американов' анализ на ДНК проводят, да слепки зубов и отпечатки пальцев берут. У них эта проблема решена, в свое время столкнулись с ней во Вьетнаме.
— А что, жетон? Вон парня недавно парализованного привезли. Пуля позвоночнике застряла. С жетоном. В девятой сейчас. Только хрен его знает, что там за номер на нем выбит. То ли, это его личный жетон, то ли, для форсу нацепил, где-нибудь найденную железяку. Никто толком не знает. Во все инстанции обращались. До сих пор не известно, ни фамилии, ни части, — отозвался Пашка.
— Сейчас хоть жетоны, а в Отечественную солдаты специальные капсулы носили с бумажками внутри, в которые личные данные записывали, — сказал Михалыч. — Влага попала, и все, хана. Сколько их до сих пор, безымянных, по полям и лесам находят.
— У меня двоюродный братишка, когда еще в школе учился, в лесу в Кременках под Москвой останки трех солдат откопал, — оживился Димка, приподнявшись на локте. — Без вести пропавших. Видно снарядом их в окопе накрыло. У одного 'смертник' был. Сам вскрывать не стал. Но прочесть его эксперты так и не смогли. В капсулу вода попала, бумажка истлела…
Вечером, после ужина лежали, молча. Каждый думал о чем-то своем. Вишняков дремал, иногда ресницы на его осунувшемся бледном лице вздрагивали, и он морщился от боли. Свят пытался вспомнить лицо Марины, но ее милый лик почему-то все время перекрывало выплывающее неизвестно откуда каменное в шрамах лицо Трофимова с прищуренными холодными глазами. Максим пальцем водил по стене, ногтем сковыривая заусенцы и крошки от засохшей голубой краски. 'Спецназ' , задумчиво уставясь в потолок, лениво грыз яблоки, которыми их угостили родители Кранихфельда. Лицом Пашка — вылитый актер Проханов, тот же курносый нос, такие же смеющиеся кошачьи глаза, та же шкодливая милая улыбка. Прямо как брат-близнец, но только с короткой стрижкой.
— Макс, фамилия у тебя какая-то странная. Из евреев, что ли? Или немцев? — ни с того, ни сего, вдруг Пашка обратился к молчаливому соседу.
— Сам ты, еврей! Не видишь у него нос курносый, где ты хоть одного еврея с такой физиономией видел? — рассмеялся Димка, откладывая в сторону потрепанный журнал.
— Успокойся, из русских. Может, кто-то из древних предков и был немцем. Не знаю. Переводится — 'журавлиное поле' , — нехотя ответил Максим, вновь отворачиваясь к стене.
— Красиво! Журавлиное поле, — отозвался Пашка и, опустив руку под кровать, бросил огрызок яблока в 'утку' . — Не то, что у меня рабоче-крестьянская, Голов. Потому что, голый, голытьба. Замечательные у тебя предки, Макс. Я это сразу почувствовал, как только их увидел. А у меня матушка умерла, когда мне восемь лет было. Отец запил. Потом окончательно спился. Алконавт, хренов! Даже на проводы в армию не пришел. Я все время с бабушкой жил, единственная добрая душа, кому я на белом свете еще нужен. Она у меня бывшая учительница, пасла меня, будь здоров. Все в разные кружки записывала, в спортивные секции меня водила. Ни на шаг от себя не отпускала. Боялась, что спутаюсь с дворовой шпаной и покачусь по кривой или по папашкиным стопам пойду. Горьким забулдыгой стану. Только просчиталась, моя дорогая бабуля, Антонина Матвеевна; насмотрелся я на батины выкрутасы во как, выше крыши. На его пьяные скандалы. К спиртному отвращение теперь на всю жизнь.
— А я пропустил бы соточку, другую, — тихо отозвался Михалыч.
— Михалыч, не грусти, старина! Вот завтра побрею тебя утречком и смотаюсь к Тане, глядишь чего- нибудь и надыблю.
— Да, Сашенька сегодня уже больше не даст.
— Не греши дружок, отдай два года Родине должок! — пропел Пашка, громко зевая. Подняв культю, он подтянулся на руках и вновь плюхнулся в инвалидную коляску. Лихо развернулся на месте и покатил по палатам.
Вишняков, закованный наглухо в гипсовый корсет, уставясь в белый потолок, на котором ему были знакомы все шероховатости и трещинки, слушал косноязычное чтение газетной статьи Антоном Боженковым. Монотонное чтение часто прерывалось горячими спорами и колкими репликами, которые отпускали, лежащие на кроватях больные. Внезапно Антошка на полуслове замолчал. Наступила гробовая тишина, несвойственная их шумной палате. Александр, лежащий у окна, в недоумении повернул голову. Молчаливые взоры всех были устремлены в сторону открытой двери. Там, рядом с заведущим отделением, Ароном Ивановичем, стояла заплаканная женщина в белом халате без чепчика с короткой стрижкой. В левой руке у нее был большой полосатый пакет, в правой скомканный носовой платок. После ранения зрение у Александра значительно ухудшилось. Что-то знакомое почудилось ему в этом неясном расплывчатом женском силуэте. Он во все глаза вглядывался в него, боясь, из-за невесть откуда появившегося тумана, потерять родные милые черты. Теплая нежная волна захлестнула его.
— Гаврошик, — прошептал сквозь слезы он…
Глава двадцать шестая
Свят очнулся от неприятного звука, от какого-то странного скрежета. Сел на койке, свесив ногу. В углу, закинув руки за голову, громко сопел и мычал во сне Пашка Голов. В темноте тихо всхлипывал Макс, накрывшись с головой одеялом. Странный скрип доносился от окна, где лежал загипсованный Вишняков.
'Черт! Как же я сразу не догадался, — парень оглянулся в сторону спящего прапорщика. — Ведь это Михалыч зубами скрипит' . Свят, опустив голову, уставился на свою ампутированную выше колена ногу: 'И почему, он тогда наступил на эту, будь она проклята, сплющенную ржавую консервную банку? Какая сука успела подгадить!
Взрывом оглушило, разметало, отбросило в колючий кустарник. Вместо ступни — страшное месиво, кровавые лохмотья и адская боль. Ромке, Секирину и Чахе повезло, почти не зацепило, а вот Трофимову нет: осколки пришлись тому в спину. Если б он носил 'броник' , наверняка, остался бы жив. Но он всегда говорил, пусть лучше пуля его продырявит навылет, чем в 'бронике' переломает все кости.
Свят не помнил, как матерился, перетягивая ему ногу, Володька Кныш; как настойчиво хлопал его по щекам легко раненый Чаха, чтобы он не ушел в 'отключку' . Единственное, что он запомнил, как по двору носились, кудахча, обезумевшие рябые куры, как Ромка Самурский, склонившись вплотную к его лицу, что-то громко кричал, оскалив белые зубы …'
Нащупав в изголовье койки костыли, Свят встал и, оперевшись на них, вышел в длинный темный коридор. Медленно доковылял до стола дежурной сестры. Эллипс света от настольной лампы выхватывал из темноты склоненную над книгой светлую аккуратненькую головку медсестры Сашеньки.
— А ты, почему не спишь? Болит? — обеспокоенно спросила она, поднимая свое милое лицо с пухленькими щечками.
— Не спится, Сашенька. Болит. Пойду поcмолю. Потом кольнешь, хорошо?
