Ольгердовы потомки и готовы вонзить мечи в братию свою. И не сам ли Ольгерд, завещавший великое княжение одному из младших отпрысков – Ягайле, виновен в восставшем междуусобии!
Добро бы досталось такое наследство честному да прямому – такому, как Андрей Полоцкий, коему вышняя власть в литовском княжестве и вовсе полагается по чину, как старшему из сыновей. Дак нет – засел в Вильне коварный и сластолюбивый пащенок, коего любил без меры усопший воитель! Хоть и не разумеет он литовской молви, да что толку с его свободной русской речи, коли поет он с голосу властной матери – тверянки Ульянии и, хуже того, преклоняет слух к льстивым посулам латинских патеров, мечтающих крестить Литву по своему обряду. За блеском обещанной ему королевской короны Ягайло и зреть не желает, что в княжестве его лишь каждый десятый – язычник-литвин, а все остальные – православные русичи! Однако то, чего не хочет видеть нынешний хозяин Вильны – опасность окатоличивания исконно русских земель, – прекрасно понимают в Москве. Ибо вернуть, влить отошедшие временно к врагу украйны государства будет неизмеримо труднее, если отнимут у народа веру отчичей и дедичей. Поэтому и поддержали, и обогрели на Москве Андрея Полоцкого, когда по злой воле Ягайлы лишился он законного стола и вынужден был бежать во Псков.
Литовский рыцарь за добро отплатил верною службой. Шутка ли – на Воже началовал полком правой руки! Изрядным воеводою выказал себя на том победном бою сын Ольгерда. Но то – ордынцы, с коими и великий батюшка Андрея ратился всю жизнь. Другое испытание выпало днесь на долю полоцкого князя – идти походом на родню-природу, ибо наместничал нынче в Брянске его единокровный любимый брат Дмитрий. Как-то поведет себя в таковой трудноте простодушный витязь? Впрочем, и два других вождя нынешнего похода к Литве неровно дышат. У князя Владимира Андреевича жена Елена – не Ольгердова ли дочь? А Дмитрий Михайлович Боброк и вовсе прямая родня литовскому княжескому дому! При таковом-то свойстве не ратиться с соседями надо, а вместях с ними – да на Орду!
Обо всем об этом толковали воины на переходах и вечерами у костров и в походных шатрах, куда, тепла ради, набивались кучею. Горский, обходя стан полка, в котором состоял младшим воеводою, остановлен был нежданным взрывом хохота.
«Не иначе как Заноза бахарит!» – улыбнулся Петр, остоявшись у одного из шатров. Там, за пологом, и в самом деле царствовал зычный голос новгородца:
–?Ф-фу! Ты что содеял, дядя? Борода с воз, а ума с накопыльник нету!
–?Сам виноват! Со смеху-от грех! – гулко, как в бочку, отозвался кто-то в шатре. – Да и теплее так- то…
Смех заглушил последние слова. Но Заноза не унимался. Переждав, он с ехидцей вопросил:
–?А у тебя не медвежья ли болезнь, часом, дядя? Как же я за тобою следом на приступ полезу? Ить ты громыхнешь – и сметет меня с лестницы!
Дав мужикам отсмеяться, Горский сунул голову под низкий полог:
–?Заноза! Выдь на час.
Кряхтя и поеживаясь, дружинник выбрался из шатра.
–?Вот уж истинно, декабрь-стужайло глаз снегами тешит, да ухо морозом рвет! – пробурчал он, поднимая глаза на Петра. – Не спится, старшой?
–?На душе тревожно! – сознался Горский. – Больно уж поход у нас нынче легкий. Стародуб, почитай, без бою взяли. Завтра подступим к Трубчевску. Бают, там ныне Дмитрий Ольгердович обретается. Быть, видно, сече! Так ты тово, дуром-то на стену не лезь – не с татарами воюем, побереги башку…
Заноза без улыбки кивнул Горскому, а потом расхмылился-таки:
–?Кому война, а кому мать родна! Интересно, кто кого нынче одолевает: Поновляев жену али жена его?
–?Ох, язык без костей, – нахмурился Петр. – Ведаешь ведь, сколь мало и видел он до се свою царевну…
–?Прости, атаман! – повинился Заноза. – Не со зла сбрехнул. Ить ты меня знаешь, как Фоку: и сзади, и сбоку! Кому и счастье, как не тем двоим! Токмо это у них темны ноченьки, да светлы оченьки. У нас, у грешных, наоборот.
Заноза зевнул, перекрестил рот, ухмыльнулся:
–?Начал гадью, кончил гладью! Будь здрав, старшой…
К Трубчевску московское воинство вышло о полден. Мороз отпустил, и солнечные лучи, перебегая по железу доспехов и оружия, разглаживали морщины боевого гнева на обветренных лицах дружинников. Ратиться не хотелось совсем, не хотелось и думать о том, что вот-вот взревут полковые трубы и обагрятся дымящейся русской кровью оснеженные валы и заиндевелые стены русского же города. А потому, когда, отчаянно заскрипев, крепостные ворота выпустили в поле горстку осажденных, по дружинам прошел веселый ропот. Впереди, блистая золотом облачений, шло местное духовенство. Выехавшие встречь брянцам главные московские воеводы, соскочив с коней, под одобрительный гул воинства приложились к несомой священниками иконе, а потом по очереди крест-накрест обнялись с высоким витязем, статью и повадкою удивительно схожим с Андреем Полоцким.
–?Дмитрий Ольгердович! – прошелестело по рядам. Сын преславного литовского воителя и сам изрядный воевода, брянский князь не выстал на брань с единокровным братом и перешел с дружиной своею под твердую руку Москвы. Раскрасневшись от морозца и волнения, он делает приглашающий жест: входите в город, братья, отведайте наших хлеба-соли – ведь одного, русского, корня мы дети суть!
И никто в этот миг не ведал, что в сей часец в ином углу Святой Руси вершится еще одна бескровная победа Москвы. Не уведают и потомки о великой жертве рязанского князя Олега Ивановича, на которую подвигнул его троицкий игумен Сергий. Вот он сидит на широкой лавке в жарко натопленном укромном покое и мудрыми, глубоко запавшими глазами – снежный путь от Маковца до Переяславля-рязанского вельми нелегок оказался и для навычного к пешим походам Сергия – молча глядит на владетеля южной украйны Руси. Главное монах уже сказал: достоит-де ему, Олегу Ивановичу, войти в дружбу с Мамаем и, сулясь на словах помочь татарам супротив Москвы, на деле заступить дорогу к Орде Ягайле, который, слышно, союзен Мамаю.
Подбористый, сухощавый князь мерил горницу стремительными шагами, заметно прихрамывая на левую ногу. Наконец пал на резное кресло супротив Сергия. Поморщившись от боли, положил ладонь на ногу ниже колена.
–?Воззри, отче! – голос Олега Ивановича взволнованно дрожал. – Шесть годов не заживает рана от бесерменского копья! Да и иных прочих татарских отметин на теле преизлиху! Токмо не в них – в сердце главная ордынская отметина! Сплю и вижу, как сбросить с Руси тяжкое ярмо. Не рядиться, а ратиться с Мамаем надобе!
Князь бешено топнул увечной ногою. Переморщившись, домолвил потише:
–?На этом месте год назад чураки дымились. Пожгли нехристи Рязань. А я – кумиться с ними? Пущай и понарошку. Да ить народ-то меня Святополком окаянным взаправду назовет, не шутя!
–?И диаволовым советником, и сотонщиком льстивым, и еще как?нито похуже! – продолжил Сергий. – Княже! На великую жертву зову я тебя, ибо, кажется, нет горше мысли, что и в грядущих веках будут честь великого князя рязанского потомки переветником русского дела. Но не горше ли во сто крат зреть погибель языка нашего? Не Орда идет на Русь! За Ордою – фряги и прочая нечисть, алчущая охапить весь тварный мир до скончанья веку! Им-де предназначено править языками и народами в древние еще времена! И хоть прикрываются они латынскою ересью, то диаволом заповедано! Он им отец по слову Господа нашего, Вседержителя!
Вонми, сыне! Грядет битва, в коей каждому из нас, живущих ныне, приуготовлено свое место. И ты, и я, и Дмитрий Иванович, и иные прочие для того токмо и на свет родились! И досюльная жизнь была лишь приуготовлением ко грядущей жертве. Тебе Господь определил, быть может, самую тяжкую долю. Но и воздастся тебе в горних чертогах за боль и за муку!
Долго еще беседовал в тот день преподобный с князем. Все зримее вырисовывался перед Олегом Ивановичем безжалостный заговор против Руси, и все мельче казались ему собственные обиды и горделивые чаяния, покуда не растворились без остатка в святой воде родника с названьем «долг». В самом конце беседы, отрешившись от высоких мыслей, князь скупо улыбнулся:
–?А спутник твой, отче, на чернеца мало похож. Стать богатырская! Александром его кличут?
–?Так наречен он в монашестве. В миру же был он боярским сыном Пересветом. – Сергий поднял
