— Остолопы! Где капитан Сутягин? Где его опять носит?
Спустя час после «расложения по параметрам» Шестопал и Квасов залезли в кузов к Мальку и там скрытые брезентом от посторонних глаз продолжили «день варенья». Говорили шопотом, чтобы никто не услышал.
— На всех делить, все равно ни то, ни се. Получается с гулькин нос на брата. А так, хоть с пользой, — промолвил Макс, разливая «чачю» по кружкам.
— Вот, банку тушонки у Сердюка стрельнул. Ну и жмот, скажу тебе. Сейчас мы ей родимой вспорем брюхо, — сказал Лешка, извлекая из ножен штык-нож и вытирая о рукав.
— Леха, ну ты прям как хирург Амосов, бля. Ей, богу! Еще марлевую повязку на морду нацепи.
— Скальпель! Пинцет! Тампон! Тампон! Спирт! Еще спирт! Огурец!
— Да, огурчик был бы кстати.
— Максим, хорошо сидим.
— Ага, — согласился Макс, выглядывая через дырку в брезенте на волю.
— Руба с Папашкой чего-то не поделили. Дюже лаются у палатки. Витька опять что-то спер, за пазухой прячет. Игорек Прибылов куда-то помчался, будто за ним черти гонятся, наверное, «котелок» опять пробило.
— Это его со слив постоянно несет.
— Аллергия. Тут уж никуда не денешься.
— Хлеба жаль мало. Забыли у Тольки спросить.
— Коротков со щенком забавляется. Неуклюжий бестолковый Дудай прыгает, все норовит его за икры ухватить. Забавный все-таки песик.
— А я его Чеченом зову, Бурков с Андреевым тоже.
— А по мне какая разница, что Чечен, что Дудай, что Шамиль, все одно — Чича. Вон, Сара показался, сюда какой-то, чересчур, озадаченный идет. Получил, видать, у полкана вливание. Сейчас ребят, как пить дать, будет снашать.
— Наверняка, вздрючку очередную у «бати» схлопотал, — отозвался Алешка, колдуя над консервной банкой.
— За ним не станет. Последнее время злой как цепной пес.
— Макс! Макс, ты чувствуешь, паленным запахло?
— Да, верно, горит что-то.
— При чем где-то рядом.
— Погоди, я выгляну, узнаю в чем дело.
Макс осторожно высунул из-под брезента голову. Посмотрел по сторонам, потом оглянулся на кабину и исчез обратно.
— Все в порядке. Малецкий на подножке сидит и на фанерках своих фамилию выжигает увеличительным стеклом.
— Неужели от этого так воняет?
— Он дыму напустил, будь здоров.
— Вот, Толик, гад ползучий! Подсунул свиную! Просил же его как человека! Ну, козел!
— Что? Опять наколол? Хлеборезка хренова!
— Ну, да. Киданул, сучий хвост! Вот и верь после этого людям.
— Толик он такой. Без мыла куда угодно влезет.
— Ты чего сморщился? Будто лимон съел.
— Нога разболелась, зараза! Старые раны ноют. Погода, похоже, поменяется. Завтра точно дождь будет.
— А чего у тебя с ногой?
— С четвертого этажа упал.
— Шутишь?
— Какие уж тут шутки!
— И как это тебя угораздило? С такой высоты хрястнешься, костей не соберешь.
— Да, хорек один подвел под монастырь. Квасили мы у приятеля, сын у него родился, первенца обмывали. Ну, а потом попросили проводить одного набравшегося кадра домой. Он в общаге жил недалеко от меня. Пришли к нему. Говорю, давай раздевайся и укладывайся спать, пока чего-нибудь не учудил. Он развыступался. Кто ты такой, чтобы мне указывать? Кричит. Я, не долго думая, ему болевой на ахилессово сухожилие, чтобы угомонился. Он обиделся шибко, что я так с ним. Выскочил из комнаты и запер ее на ключ. Ждал его, ждал, так и не дождался. А мне надо домой, матушке я обещал прийти пораньше. Ведь изпереживается старушка, у нее и так сердечко больное. Что делать? Высунулся в окно, высоковато. Потом поискал у него в шкафу, нашел моток бельевой веревки, лыжные палки. Связал все это вместе и полез.
— Ну, ты даешь! Смельчак!
— Выпивши был.
— Я бы и под градусом не полез бы в окно. Что дальше-то было?
— Так вот, вылез. Ухватил веревку. А она-то тонкая. Проскальзывает. Как засвистел вниз. Только дым от ладоней пошел. Вся кожа сгорела. Разбился бы вдребезги, как пить дать. Повезло. На газон приземлился ногами. Грохнулся, конечно, здорово. Все тело гудело от удара. Но правую ногу все-таки сломал в лодыжке. Дело-то ночью было. Ни кого не видно, чтобы помощи попросить. Дополз на четвереньках до телефона- автомата, вызвал «скорую». С тех пор болит перед дождливой погодой.
— Эх, надо было Тихонова позвать.
— Еще чего! Еще с гитарой скажи! Тут весь батальон соберется.
— Ну, давай, а то у меня уже слюнки текут как у собаки академика Павлова.
— За успех нашего безнадежного дела!
— Гип, гип, ура! Гип, гип, Ура!
— Ну и крепкая, зараза, — замотав головой, крякнул Макс. — Дай-ка быстрей запить.
— Держи, — Леха протянул товарищу пластиковую бутылку с мутной водой.
— Гавнецо, все-таки, — глухо отозвался Шестопал, уплетая тушонку с хлебом.
— А по мне, офигенная штука! — резюмировал Квасов, занюхивая коркой хлеба. — Крепкая, только дюже вонючая зараза.
— Ой! Ой! Леха! Чувствую, по жилкам побежала…
Через час их под парами Бахуса застукал у кухни, проходивший мимо, лейтенант Саранцев, где они упорно препирались из-за свиной тушонки с хлеборезом Толькой Сердюком. И вкатили им «тепленьким» по полной программе. Посадили обоих в ячейки, выкопанные специально для подобных эксцессов. На брата по квадратному метру и глубиной под два с половиной. Это изобретение придумал «батя» вместо гауптвахты, для наказания провинившихся. Кулибин, мать его за ногу!
В одну ячейку определили Леху, в другую, в метрах пяти, осоловевшего Макса. Охранять поставили Антошку Духанина, который безбожно материл их на чем свет стоит всю дорогу.
Им-то что, хоть присесть можно, а Антошке несколько часов маячить как столб, пока сменят.
Алешка осмотрелся, сидеть в земляном колодце — тоска зеленая, над головой лишь кусочек голубого неба, вокруг рыжие глиняные стены да еще в углу чья-то засохшая куча словно противотанковая мина. Лежит, сволочь, дожидается, когда кто-нибудь лапой в нее угодит.
— Будь он не ладен, бывший клиент. Не мог потерпеть, собака! Хотя, постой, что-то тут нацарапано!
Лешка читает, с трудом разбирая на стене корявые буквы: «Сара, поцелуй меня в жопу! Твой Бур!»
— Так это же, Бурков! — оживился Лешка.
Чуть ниже было нацарапано: «И меня тоже». Рядом стояло: «Самара-1998», а еще ниже «До встречи в аду!». «Довстречи» было написано вместе.
— Ну, и грамотеи, — вырвалось у Лешки.
Лешка кончил читать разноликую клинопись, которой были усеяны все стены каземата. Ему тоже захотелось себя увековечить.
— Антоха!
