Оля рассказала про эти уроки Игорю. Он ей все объяснил.
– У каждого времени свои правила игры. Сейчас поднялась в цене самостоятельность мышления. Идет клев на слова «я думаю». Вот наша тетка и соответствует... Никогда не злись на примитивов. Но помни: их слишком много, чтобы совсем не брать в расчет...
Интересно, нашли они деньги или нет?
Оля вернулась во времянку. Все было разбросано, все валялось на полу. Игорь и Максим откинувшись сидели на железной дедовской кровати, а Вера стучала кулаком по старенькому фанерному шифоньеру.
– Ну где? Где еще они могут быть? Мы же не можем так уехать... Где-то же они лежат? Все-таки три тысячи. Не три рубля... Может, спросить у кого? У его знакомых? У этой бабуси, что нас звала?
– Надо было идти, когда звали, – проворчал Максим. – А сейчас неудобно...
– Удобно, – решительно ответила Вера. – Еще как удобно.
И стала натягивать куртку.
– Я пас, – отказался Игорь.
– Мы с Олей сходим, – решила Вера. – Правда, Оля?
– Ты что? – возмутилась Оля. – Ты что? Там же эти... Поминки...
– Мы не на них... Мы просто спросим. Вызовем... Как ее? Евдокию Федоровну, что ли? И спросим... Я тебя прошу, Ольга, пойдем... Одной мне неудобно...
Оля посмотрела на Игоря, и он чуть-чуть прикрыл глаза, иди, мол...
– Жуть какая, – сказала Оля.
Когда они вышли во двор, Вера заплакала.
– Господи, – шептала она. – За что мне такая жизнь? Почему я должна зависеть от этих проклятых денег? Почему я должна быть сейчас сволочью?
– Ну и не будь, – резонно заметила Оля.
– Не будь? – всхлипнула Вера. – Не будь! Легко сказать... Нет сил жить с матерью, просто нет сил... Кончится тем, что мы с Максимом разойдемся... А я не хочу! Не хочу! Я люблю его! И он меня любит... Но никакого у нас выхода, ни малейшего шанса разменяться без доплаты. Даже если Максим бросит свою робототехнику и пойдет продавать пепси, все равно вперед деньги никто не даст... И сейчас я буду отвратительной, гадкой самой себе, буду пытать этих старух, может, они знают, куда он их засунул, старый придурок...
Олю всю передернуло. Как они похожи со своей матерью! Как папа говорит: есть люди серединные, а есть крайние. У серединных все сбалансировано, хорошее – плохое, черное – белое, крайние же непредсказуемы. Никогда не знаешь, чем обернутся... Он говорил, что ни от кого не слышал такой лжи, как от сестры, хотя та предельно правдивый человек. У «крайних» это сплошь и рядом... И Вера – крайняя... А они с Игорем, по-видимому, все-таки серединные... То, что сейчас говорит Вера, – «старый придурок», – ей, Оле, никогда не произнести. У нее есть этот фильтр, через который проходят мысли, и далеко не все эти мысли звучат вслух. Это не лицемерие. Это воспитание. Оля гордится им. И Игорь такой же. А Вера – нате вам все.
Старики сидели за столом, покрытом яркой клеенкой, и с аппетитом ели разваристую, хорошо пахнущую картошку. Вера и Оля не знали, что это был уже второй этап поминок, когда, выпив за усопшего, люди легко и непринужденно возвращаются к себе самим и своя – слава Богу! – жизнь начинает казаться особенно привлекательной и любимой, поскольку она еще жизнь! Как никогда, видится в ней хорошее. Взять хотя бы эту картошку липецкую, или капустку кислую, или сало домашнее с просольцем, розовое на срезе, или опять же водочку-грешницу, с которой правильно правительство борется, святое делает дело, но в случае поминок надо делать послабление и позволять ее употреблять старикам хотя бы потому, что, кроме водочки, ничем
Старики и старухи обрадованно вскинулись навстречу Оле и Вере.
– Доченьки, Христос вас спаси, не побрезговали! – затараторила уже выпившая Ворониха. – К картошечке горяченькой поспели!
Пришлось садиться. Забулькало в низкие граненые стаканчики.
– Выпейте, доченьки, – уговаривала Ворониха. – Не страшно это, доченьки, не страшно. А дедке вашему радостно... Он щас смотрит на нас оттедова и ручонками своими работящими всплескивает... И бабуся ваша с ним рядком, страдалица... Она ж никуда... Дожидалася прихода, чтоб теперь уже отправляться в дальний путь.
У Оли, хоть она и не притронулась к стаканчику, в голове зашумело. Дикость разговора ошеломила. Что это? Что это? Куда она попала? Вера же сидела с какой-то умилительно-скорбной улыбкой и трясла головой, будто понимала всю эту чушь. И стаканчик пригубила.
– Вы, доченьки, не сумлевайтесь, – продолжала Ворониха, – и на девять ден посидим, и на сорок... И могилку обиходим, пока вы памятник не поставите... Как у людей... Что ж человек за всю свою жизнь камня на грудь не заработал?... А у Михалыча вон дети какие качественные... Москвичи... И внучечки не побрезговали – зашли птички-молодички...
Ворониху явно разбирало.
– Дедушка дом продал, – тихо сказала Вера. – Я хотела спросить...
Старики тут же развеселились. Дом и дед – это была беспроигрышная при любом разговоре тема. Что там хочет спросить эта его внучка, спросит... Но допрежь ей надо рассказать то, что никто, кроме них, не знает.
– С этим домом, доча, один смех... Печку видели? Он же как думал?... Четыре стенки у печки – четыре тепла, значит... А у него все тепло – в трубу... Как Михалыч топит – дымовая завеса над нами всеми... Как в войну... Он без большого ума был, ваш дед, царство ему небесное... В смысле строительства, конечно... А цветной окон – кому нужен? На его веранде вечером аж страшно бывало. Как у дьявола в кабинете.
– А ты в ем был, в дьяволовом кабинете?
– И ты будешь... Тебя уже совсем скоро туды пригласят... На собеседование. Опять же комнаты... Две выше, две ниже... Какое ж удобство для хозяйки? Прыг-прыг... Прыг-прыг... Козой...
– Зойка теперь коза, растрясет мяса... Ей пользительно...
Они могли говорить про это бесконечно. У Оли гудело в голове – у-у-у! Оказалось, это «у-у-у» есть на самом деле. Какой-то пьяненький старик изображает сквозняк и ветер в дедовском доме.
– А денег мы не нашли, – вдруг тихо сказала Вера. – Где-то же они должны быть...
– Тоись как? – тонко закричала Ворониха. – Самолично знаю, как они всю продажу через нотариуса оформляли. «Детям, – говорит, – наследство... Володечке, говорит, и Наташе... Мне, говорит, моей пенсии выше головы... Я животное не ем...» И где ж они? Деньги эти американские.
Старики вмиг протрезвели. Захлопали крыльями.
– У Зойки надо спросить! У Зойки. Рядышком жила... Люди! Это ж торговая сеть! Она ж тебя споймает и придушит! – Ворониха от гнева даже пузыри изо рта пустила. – Зовем милицию! Надо со всем разобраться.
– Какая милиция? – испугалась Вера.
Стук-стук-стук – билось в голове у Оли. Оказалось, это хлопали двери. Старики выскакивали на улицу.
– Не надо! – кричала Вера. – Не надо!
Но с этим ничего нельзя было поделать. Они уже бежали по улице. Откуда-то возник молоденький полуодетый милиционер, от него остро пахло борщом с чесноком, и он ладонью аккуратно закрывал рот, смущаясь и вида, и запаха.
– Караул, Коля, караул! – кричала ему Ворониха. – Михалыча-то грабанули...
– Так он же помер? – хрипло спросил Коля. – Или нет?
– Помер! Помер! А где деньги? За дом? А? Скажи-ка, где? Определенно торговая сеть поработала...
Они бежали, громко кричали, и уже из домов выскакивали люди, и уже кто-то оказался с пожарным багром, и уже отделился от людей и повис в воздухе существующий независимо крик: «Михалыча грабанули! Торговая сеть!!!»
– Господи, – взмолилась Вера, – ничего мне не надо. – И добавила, остановившись, не зная, откуда всплыли у нее в памяти эти слова: – Во веки веков и присно... Надо их остановить! Ужас какой!
У Оли же по-прежнему стучало в голове. И в носу стоял почему-то запах той водки, что ей налили и
