Славика работа не заладилась. Ему бы совсем другое образование и другое дело.
В Москву Славик теперь выезжал редко. Нина не звала его домой. Она придумала для него свидания на Тверском бульваре. Вечером, когда в театрах начинались спектакли. Они садились на лавочку лицом к стройбанку и говорили об иррациональном. Вернее, говорил Славик. О том, какая человек грубая субстанция и как остро это ощутимо вечером именно здесь, на Тверском бульваре.
– Слышишь, как все молчит? – спрашивал он Нину. – Мы, люди, очень шумим. Мы так шумим, что не слышим себя. Мы закричали в себе внутренний голос. Мы превратили его в придурка для анекдотов... А я уверен, здесь, на бульваре, что-то есть от живого Пушкина... Здесь бродит его непонятная мысль, здесь где-нибудь его слеза или смех.
Нина молчала. Слишком материальный мир обступал ее, а непонятных мыслей собственных столько... что до Пушкина как-то руки не доходят...
И возникало против Славика раздражение. За все сразу, за его глупую любовь, за то, что на нем нелепое пальто, за то, что он сохранился в идеализме, а ее по стенкам размазал материализм. Ну вот про что он мелет?
– Мысль надо отпускать на волю, она вернется, не заблудится... Всегда лучше иметь дело с побродившей мыслью, чем с той, которая от ноги не отходила. Фантазия, как бы далеко она ни уходила, точнее приходит к финишу, чем топчущаяся на месте приземленность... Познание – это движение во всех направлениях, и прежде всего – внутрь. А для этого надо расшатывать стенки. Чтоб войти-выйти. Чтоб высвободить собственный плененный дух.
Опять дух...
– Тебе хватает зарплаты? – задала Нина краеугольный вопрос материалистического существования.
– Разве зарплаты может хватать? – ответил он. – Денег всегда нет...
И Нине сделалось стыдно, что она, всю жизнь мучаясь, сомневаясь, пытаясь понять, почему-то именно при Славике выглядела как немыслящая природа.
«Денег хватает? – передразнила она себя. – Ишь, сразила! Идиотка! Как это стыдно – „денег хватает“... Что я, не знаю, что ли...»
Стасик красиво, картинно поседел. Не наши одежки сидели на нем ладно. Он привез на вокзал громадную посылку для матери, объяснил, что уже позвонил, Куню встретит сам зампредисполкома, так что можно передавать хоть вагон...
Нина развела руками.
Они посадили Куню, дождались отхода поезда и медленно пошли по перрону.
– Постарела она как, – сказал Стасик. – Давно не видел, так бросилось в глаза...
Нина молчала. На Стасика даже в бегущей вокзальной толпе обращали внимание: идет солидный Большой Человек. Вспомнила Славика, каким он всегда приезжал в Москву. Лет десять в одном пальто. Галоши перестал носить последним в Советском Союзе.
Ходил по Москве с безразмерными авоськами, покупая какие-то необязательные вещи. Нина знала: каждый раз брат пытался его тут одеть, обуть... бесполезно.
Стасик шел очень медленно. Нина подумала: он хочет о чем-то поговорить? Или вспоминает наше общее детство? Почему он едва тащится, этот деловой, предельно занятой, преуспевающий во всем родственник?...
– А я, знаешь, уже дед. Колька мне внучку принес. – Стасик как-то нежно, застенчиво засмеялся. И стал рассказывать, как они купили молодоженам кооператив, но родилась малышка, и те вернулись пока к ним, так что дома у них – содом и гоморра. Слава Богу, жена Коли очень хорошая, с ней легко, душевно.
– Я подвезу тебя, – сказал Стасик.
В другой раз Нина ни за что бы не села, придумала бы что угодно, а тут эта внучка сбила ее с толку. Ведь как-никак она ей родственница. И защемило сердце, как будто она виновата перед этой девчоночкой, что порвались связи и нет никакого желания находить их и восстанавливать.
И тут вспомнился Плетнев Сергей Никифорович. Не он сам, справка из клеенчатой сумки. И неизвестно почему, совершенно для себя неожиданно, Нина рассказала об этом Стасику.
– Может, Куня потому и заболела, узнав, что он в Москве живет, а ей не объявился?
– Ну скажи, подумай, ну зачем бы он объявлялся? У него семья, дети, внуки, наверное, уже, ну какие у них могли быть отношения?
– Вот невезучая баба, – печально сказал Стасик и тут же как-то дернулся, и Нина поняла почему: он и ее считает в этом смысле невезучей (абсолютно справедливо считает), но не говорить же об этом.
– Она думала, он где-то на периферии, виноватилась, что у них там масла может не быть... – сказала Нина.
– Ну понятно. Она ему посылку хочет послать, а он, оказывается, живет под боком. Я знаю эти дома. Элитные, между прочим... По два сортира на квартиру...
– Неужели она ходила к нему? – содрогнулась Нина, представив, как пошла Куня в эти «элитные дома», как позвонила... Очень четко увиделась тетка в своем мосшвеевском зеленом платье с зелеными пуговицами и бежевой косыночке. «Здрасьте вам...» Увиделась и выплывшая откуда-то из недр квартиры дама в розовом стеганом халате (почему розовом и стеганом?), с блестящим от крема «Пондз» лицом (при чем тут «Пондз»?). А может, Куня прихватила и свою клеенчатую сумку с банками варенья. Гостинец. Ох ты Боже мой!
Но в связь между адресом и теми потерянными глазами как-то поверилось.
– Зайдем в кафе, – предложил Стасик.
Напротив кафе висели афиши «Пяти вечеров». Этот фильм Нину разбередил, разбуравил. Он был весь – от начала до конца – из ее и Куниной жизни. И этот самый Кунин муж, Сергей, тоже был похож на героя «Пяти вечеров», такой же нескладный неудачник, у которого даже большая радость непременно должна быть замешена на беде. А может, так у всех? Но что это за радость, если она из беды? И что это за беда, если после нее сразу радость?
В кафе играла музыка «времен Дашки». Молодежь ритмично двигалась ей в такт. Чуть-чуть покачивались бедра, лениво двигались плечи, волосы с плечей сбрасывались едва уловимым легким движением руки. В полумраке все это казалось то ли пляской сомнамбул, то ли каким-то ритуальным действом, то ли еще чем-то.
Стасик принес коктейли. Нина взяла соломинку, сидела тихо и неподвижно. А Стасик смотрел на танцующих сильфид, длинноволосых, джинсовых, без тайн. Ну какая, скажите, тайна в девушке в обтянутых штанах? Все на виду. Ягодички-фасолинки. И ягодички-яблоки. И ягодицы-полушария. И попки плоские, как лопата, и стесанные книзу, как у мартышек, и основательно фундаментальные зады на века, не поддающиеся никаким разгрузочным дням.
– Как я им завидую! – сказал он. – Свободе их движения, раскованности, независимости от пустяков, которыми мы всегда повязаны были и есть.
– Не подозревала, что ты можешь чему-то завидовать.
– А что ты обо мне знаешь? – печально спросил Стасик.
– Где сейчас твой секретарь? – сменила тему Нина. – Тот, помнишь?
– А! Деловой был парнишка. Он поднабрался тогда на производстве, сейчас помощник одного босса по экономическим вопросам. Защитил кандидатскую. Ну так выпьем за них, за идущих вослед.
– Как там Славик? Давно что-то не приезжал, – спросила Нина.
– Читает, паяет, рисует... Живет! Приезжать не хочет. Говорит, жалко времени.
– Скажите! – как-то обиженно прошептала Нина.
– Это отговорка для меня, – засмеялся Стасик. – Тебе бы сказал что-то другое...
Нина заплакала.
Она не плакала уже тысячу лет.
Ни когда умерла мама... Кира...
Она не плакала от злости, когда уходила из журнала.
От ненависти, когда разводилась с Евгением.
