окорочках.

– Нет у них проблем с окорочками! Нет! У них ведь даже безработные и бедные одеваются так, что мне за всю жизнь на это не заработать...

Но контора не хочет про заработки. Обрезали сразу.

Они хотят про Софию, Си-Си и Джину.

Сначала разбирают «Санта-Барбару» на мослы. У Джины – шея. У Келли – шея. Культуристки. Иден – курносая, как из Рязани. Если разбираться, так ни-че-го... Живота ни у одной... На этой теме застревают и переходят на идею фильма. Что нам хотят сказать? Что и у них в основном люди – сволочи?

– Ради любви в любом возрасте можно все, – таков делается вывод из фильма.

«Можно, можно», – думает она... Ее тянет на улицу. Механизм разговора запущен надолго. У женщин осветлели лица и расслабились мышцы. Их можно брать голыми руками. Великое женское братство, то бишь сестринство, в редкий момент их незащищенности и потери бдительности.

Ей хочется плакать за всех сразу.

Она выскальзывает на улицу, сильно ударившись об угол стола.

«Вот зараза, – думает, – синячище будет».

Зачем ей на улицу?

А низачем... Просто так. Зашла в комок. Попялилась на тряпки. Так, чтобы захотелось «до умереть», такого товара не было. Но у нее есть правило: зашла – купи. Хоть что... Купила коробочку сока с соломинкой. Шла по улице и пила. Опять же... Не потому, что хотелось... Просто вид хоть и маленькой, но победительницы. Пусть думают: вот идет шикарная баба, сок ананасовый хлобыщет. Никто, правда, не смотрел, и это начинало злить. Хотелось общественных реакций на ее пребывание на земле или хотя бы на этой улице. Ну не просто же так идет она мимо всех. Люди должны как-то отметить эту ее мимость. Это должно их задеть, возмутить, расстроить. Нельзя же такую женщину выронить из своих рядов. Пробросаетесь, дураки, пробросаетесь!

Конечно, так всегда. Некто пьяненький в линялом берете с фасонистым надвигом на левый глаз радостно ощерился щербатым, как у октябренка, ртом.

– Ах, мадам! Я просто пал... – И сделал руками, ногами и всем телом нечто подобострастное. За смысл слова простила пьяность. И засмеялась.

– Смотри не свались, – это она о его поклоне.

– От вас, мадам, зависит, от вас... Не пожалуете ли рубликов двести до ровного счета?

Ах ты, гад! Рванула так, что скрипнули сочленения. Взрезала очередь у пивного ларька, рванула на «красный», руками тормозя машины: «Стой, тебе говорю!» Бежала, бежала, бежала не зная куда. Знала...

...Ко мне.

...Я ее знаю с детства.

Нелю Рубашкину. Мы выросли на одной улице. Когда я кончала школу, она шла в первый класс. На «последнем звонке» она преподносила мне традиционный букет. Глазастая, румяная, хорошенькая девчушка с наглыми манерами.

Вручая мне цветы, она спросила, с кем я была вчера на поваленном электрическом столбе, который лежал за нашими общими огородами. Я дала ей под зад, она засмеялась и закричала:

– А я и так знаю! Вон с ним!

И она ткнула пальцем в моего одноклассника, с которым я, увы, на том столбе не была.

У одноклассника задергалось веко.

Дело в том, что у нас с ним было все кончено, но он еще не знал про это. Мама учила меня в таких делах не делать резких движений, а «спускать все на тормозах». «Мало ли, доченька, – говорила она, – как повернет судьба. Никого до бесповоротности не отгоняй. Пусть невдалеке ходит. Тебе же спокойнее будет».

Я была в состоянии внутренней борьбы – или сохранить, занафталинить возлюбленного до случая массового мужского бедствия, или поступить согласно душевному порыву, порыву комсомолки-экстремистки, у которой вышито поперек сущности: «Умри, но не дай... поцелуя без любви».

Ну, кстати ли были слова маленькой гадины с букетом?

Но не обо мне речь, не о моих девичьих хитростях. О Неле.

Конечно, все определяла общность загородных пространств. И когда я появлялась там, задумчивая с книжкой, она материализовывалась из любой сезонной травы.

Потом я поняла, что взята за точку отсчета, за некий ординар, к которому она крепко привязала веревку своей судьбы.

Конечно, интересно задать вопрос, почему именно я и чем таким... Ответ есть, и он, на мой взгляд, прискорбен.

...Нелину маму звали у нас на большую побелку, на большую стирку и на прочие «большие грязи». Она работала наравне с бабушкой и мамой, она садилась с нами за стол, но с этим ничего нельзя было поделать: моя мама на «ее грязи» не ходила, как и ни на чьи другие.

Я стыдилась, что мы эксплуататоры. Поэтому в институте, не отвечая на десять писем подруг, на одиннадцатое, Нелино, я отвечала излишне обстоятельно.

Когда же она отлавливала меня на каникулах и круглые ее глазенки общупывали меня так бесстыдно, что девчонку полагалось выдворить восвояси, я садилась с ней пить чай.

Через десять лет «после букета» она приехала и сказала, что хочет пожить у меня, пока идут экзамены в институт. Считайте, что мысленно я закричала не своим голосом. У меня в семье был исторический напряг, и кто мне был в этот момент противопоказан, так это соглядатаи.

Но Неля привезла с собой письмо от мамы, а это посильнее, чем «Фауст» у Гёте. Оно несло неизбежность, неотвратимость жизни с Нелей, я почувствовала мощь родного огорода, который тяжелой суконной полой покрывает меня вместе с возникшей не к месту гостьей.

В институт Неля не поступила. Она была чудовищно, стихийно безграмотна. Она писала, как слышала, но временами мне казалось, что и со слухом у нее не все было в порядке.

Весь ее учебный провал шел тем не менее под знаком ее больших и малых женских побед.

– Ну знаешь, – говорила я, – если уж он лезет под юбку, то пусть хоть четверку ставит.

– При чем тут это? – возмущалась она. – Это же разное!

Кто бы спорил?

Домой после провала в институт она не вернулась. Устроилась на стройку, получила комнату в общежитии.

Потом приводила напоказ каких-то парней. Отлеживалась у меня после аборта. Скрывалась от бабы, у которой увела мужа. И время от времени повторяла возмутительную вещь:

– У меня в жизни все, как у тебя. Я это с детства знаю.

– Где моя жизнь, а где твоя? – кричала я ей. – Где?

Она в ответ только смеялась. Я тыкала ее носом в мою скучную благопристойность, в которой «нарушение общепринятого» закапывалось так далеко, что доведись нужда вырыть... Мало ли? Вчера – нарушение, а сегодня доблесть. Так вот, у меня, где зарыто, не найти. Но Неля считала, что у нас все одинаково.

– Да ладно тебе, – говорила она. – Я ж тебя не осуждаю.

Она мне выписывала индульгенцию.

Мой старый-старый приятель любил повторять: «У тебя есть друг-блондин, так вот, он не блондин, а сволочь».

Где-то близко к этому я со временем стала воспринимать Нелю.

– Хочешь, отобью твоего мужика? – спрашивала она, сидя у меня же и поедая мой хлеб с маслом и колбасой. – Хочешь? Ничего не стоит.

И надо же! Я ни за что надолго «замолкала на мужа», и в доме нашем повисала гадость. Она слезилась, гноилась, подванивала, у мужа обострялась язва, а я не верила в его боли.

Должно было пройти много-много лет, пока счастливый случай не помог мне раскрыть мои слепленные вежды.

Неля пришла и разрыдалась на груди. Абсолютно бездарная фраза, но точная до противности. Пришла,

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату