– Пусть смотрит на младенца и на бабушку, – сказала я. У него, у сыночка моего, не то что челюсть, у него все отвисло. Смотрит на меня, а я вижу этот глаз, не дай бог, что в нем, в глубине. Э-э-э, сынок, не надо! Шлепнула его по спине, по говорящим его лопаткам, будто не увидела ничего, перевела в юмор. – Ну, захотелось твоей матери поиграть в куколки, ну, родите мне ребеночка, жалко, что ли... Я бы сама, да соков нету. – Даже поцеловала его в приоткрытый ворот. – Иди, сыночек, иди...
Он так хлопнул дверью, что загасла лампочка в прихожей.
...И все пошло складненько. Уляляевка приходит. Чай пьем, кофе я ей не даю, вредно. Тинка все порывается, но я ей повторила – изыди. Вот с тобой, моя подруга, все кончилось навсегда. Распишутся они, когда Мишка получит аттестат. Грамотно. Стали потихоньку возвращаться разбросанные для обмена деньги. Нам для плана дали в магазин книги. Смотрю – Пьецух. Очень симпатичный мужчина. В моем вкусе. Вот возьму и заведу его в рамку, чтоб всех унижать: «Как?! Вы не знаете Пьецуха? Ну, как же вы можете жить после этого?»
Гоша в подсобке подошел, спрашивает:
– Ну, как?
– Не актуально, – отвечаю я.
Живи, уляляевка. Живи пока...
В конце концов, дурочка, маленькая хорошая жизнь лучше плохой и длинной.
Сентиментальный потоп
Жена умерла так неожиданно и сразу, что ни осознать, ни почувствовать горе Николай Крутиков не успел. В понедельник утром перед работой она замочила в тазике его майки, днем на службе у нее случилось «это», во вторник была беготня со всеми похоронно-бюрократическими процедурами, в среду жену похоронили, а вечером он обнаружил в тазике замоченные майки. Он их выполоскал, повесил на трубу и принял этим самым на себя весь груз и остальных женских домашних дел. О том, чтобы взяла их на плечи дочь – пятнадцатилетняя дылда, рост 173, вес 71, и речи быть не могло. Дылда была в девятом классе, пела в ансамбле «Скворцы» и ходила в секцию карате. У нее не было времени на уборку, готовку, на печаль, стресс – что там еще бывает связано со смертью? Она была «дылда в режиме» и культивировала в себе выдержку и мужество японских камикадзе. Николай бегал за картошкой, стоял в очереди за стиральным порошком, прочищал унитаз, когда камикадзе бросила туда по дури почти пол-«Литературки», и только на девятый день удалось ему спокойно посидеть с людьми в автобусе, пока ехали на кладбище. Вот тогда он и осознал великую истину: повседневная жизнь покрепче любой смерти. Даже стишки вспомнил, неизвестно когда и зачем в голову влетевшие. Николай стихи не читал и писание их считал делом не просто несерьезным – глупым и стыдным. Не мужским – точно. Ну Пушкин... Что Пушкин? Когда это было? Его бы в очередь, и не раз, а каждый день... Это вам не мазурка... А тут вдруг в голове образовалось:
Николай был потрясен точностью слова и громко сказал это в автобусе, и женщины согласно закивали головами, покрытыми черными платочками. Ничто, ничто. Оглянуться не успеем – и сами туда пойдем.
Оглянуться не успел —...в доме чинили сантехнику, пришлось иметь дело со слесарями-разбойниками; у камикадзе на сапоге сломалась «молния» зеленого цвета, каких ни в одной мастерской не было; полосами пошел экран у телевизора; кончилась в банке любимая крупа рис, не накормленный вовремя кот сожрал на балконе соседскую печенку, а у печенки было высокое назначение, из нее должны были приготовить паштет для очень нужного гостя. Соседка так орала, что ее уводили за руки, объясняя по дороге:
– У него жена умерла, жена!
– Ну и что? – вопила соседка. – Какое мне дело?!
Так вот, оглянуться не успел —...отметили сорок дней. Снова ехали в автобусе, и снова он читал те самые строчки. И все кивали головой, соглашаясь и удивляясь такой простой и великой истине: жизнь, она берет свое...
На сорок первый день его начали сватать. Без подходов и интеллигентских штучек. Просто стали приводить баб. Разных, всяких... Умеющих готовить и не умеющих... С высокой зарплатой и малоимущих... Красивых блондинок с хорошими статями и мелковато-шустрых брюнеток... Была женщина-монголка, выросшая в Сивцевом Вражке, украинка, желающая прописки в Москве, бледная картавая женщина из Литвы с кандидатской степенью.
Большое количество невест – хоть руками ешь! – выводило ситуацию из разряда проблемно- теоретических в разряд реально-практических. Бери и женись, чего уж там! И Николай глубоко задумался.
Он все время, с того самого понедельника, когда покойница замочила майки, спал очень хорошо. Бессонницы у него не было. Ложился – и как убитый. А тут – от монголок, блондинок и картавых кандидаток – у него начались перебои со сном. Стал он их – женщин – вместо сна примерять всех подряд к себе, к дочери, дылде-камикадзе, к квартире, к кухне. В общем, перестал спать.
Вот тут и пришло письмо. От сестры. Она тоже писала, что горе горем, а жениться надо. И у нее было конкретное предложение: «Коля, не морочь себе голову и бери Тоню, которую ты так подло бросил восемнадцать лет тому назад, польстившись на москвичку. Она уважаемый в городе человек, хотя замуж так и не вышла. И ты, Коля, виноватый, ты... Живет скромно, висит на Доске почета».
Сестра добавила, что удочку уже забрасывала. Ах, мол, Коля овдовел! Тоня очень сочувственно покачала головой и сказала: «Бедный!» Так что можно сделать оптимистический вывод... Другая бы на ее месте сказала: «Так ему и надо».
Николай вспомнил, какая была у них с Тоней любовь. Все было, только до главного не дошли. Побоялись. Но потом он уехал учиться в Москву, встретился с покойницей, с ней до главного дошли, а дальше уж стоял вопрос порядочности. Честно говоря, Николай никогда не жалел, что получилось так, а не иначе. Хорошая была у него жена, хорошая. Чего бога гневить!
Но Тоня, Тоня, Тоня...
Это ж вам не какая-нибудь чужая украинка, которой нужна прописка. Это почти свой человек. Это, можно сказать, любовь, положенная в морозильник. Теперь ее надо оттуда вынуть, чтоб оттаяла.
В четверг Николай сел в поезд, в пятницу утром был дома, на родине, вечером он с коробкой конфет «Ассорти» пошел к Тоне. Она сказала: «Господи! Каким ветром?» И была в лакированных лодочках, югославском шерстяном костюме, а на голове у нее была воздвигнута резко вверх прическа, от которой Тоня казалась слегка непропорциональной. Но это по первому взгляду. Уже по второму он видел другую Тоню, а по третьему – так и вовсе не сомневался ни в ком и ни в чем.
В субботу сестра – она работала в загсе – их расписала. В субботу же Тоня сказала своему начальству, что она в гробу видела Доску почета со своим портретом, потому что личная жизнь дороже любой славы, пусть и районного масштаба.
В воскресенье вечером они уехали, сдав в багаж восемьдесят четыре килограмма Тониного приданого. Ковер машинной работы, копию картины «Утро стрелецкой казни», швейную машинку «Зингер» и набор болгарских кастрюль.
Дылда сделала им «приветствие» в стиле карате, и молодые легли спать. Возникло маленькое недоразумение по поводу выбора стороны на широкой кровати. Но Николай скрепя сердце уступил Тоне и лег туда, где спала покойница, испытывая при этом двойное чувство: желание получить благодарность за свою мягкость, сговорчивость и уступчивость и обиду, что с первой же минуты с ним вроде и не очень считаются.
Тоня тоже в первую брачную ночь была переполнена разным. Во-первых, она тоже хотела благодарности – за свою девственность. Смешно по нашим временам, но куда денешься, если правда? И ей было обидно, что из-за какого-то края кровати... И не привык, мол, на том боку, и для будильника именно тут место... Уступить уступил, но и базлать побазлал. И это в первую брачную ночь!
Так и повелось. Каждый из них считал, что сделал для другого больше и заслуживает благодарности.
...Я пошла за него, вдовца, пошла на ребенка, а что, мне было плохо висеть на Доске почета? Я принесла ему девственность, потому что я не какая-нибудь там... Я могу только по закону. А что, ухажеров не было? Да навалом! Я ему уют в квартире, чистоту... Как у него все было загажено!
Каждый день, с утра до вечера, она ждала, что ей будут благодарны и ее женский и человеческий
