После Главного Доклада Хрущева у Лели было очень плохо с сердцем. Не знали, что думать. На инфаркт не похоже, синусоида почти в норме, а умирает женщина, и все.
С тех пор Леля стоит в спецполиклинике на учете. Раз в год собираются вокруг нее сосредоточенные доктора, смотрят на результаты «велосипеда» и кардиограммы под нагрузкой и без, а главный кардиолог, здоровущий бык, дышит ей в лицо смрадным дыханием, будучи, видимо, уверенным, что не чистотой полости рта определяется ценность человека на земле.
– Не бережем себя, не бережем! – говорит он ей.
«Господи, ну почему он так близко подходит, – думает в эти минуты Леля. – В конце концов, есть ведь другие медицинские профессии… Рентгенология, например… Чтоб не лицом в лицо». Даже хотела сказать об этом при случае кому-нибудь из ведущих медицину, но тут пришлось как-то сидеть в президиуме с Очень Большим Человеком, просто, можно сказать, величайшим, так у него тоже шел запах изо рта, но ни один не отпрянул, а наоборот, все радостно его вдыхали целиком. Леля тогда сказала Василию Кузьмичу:
– Им, действительно, не до себя… У них нет времени на зубные порошки. Это обыватели и мещане думают, что нам тут море разливанное всяческих услуг и благ. Дураки! Не до этого!.. Света белого не видим…
С тех пор, долго моясь по утрам, Леля стала думать, что она ух какая сибаритка, раз позволяет себе
– Ты, дочка, не садись в это, только ножки сполосни, я лучше тебя сверху полью.
И поливала из ковшичка, и вечно не угадывала с температурой, то горячей ошпарит, а то совсем ледяной. Потом, таким образом вымытые, все садились ужинать. Никаких там чаев – этой привычки у них в доме не было. Чай с малиной и медом – только лекарство. А обычный ужин – это картошка жареная с огурцами, солеными или свежими, в зависимости от сезона, и компот, опять же из свежих или сушеных фруктов. Отцу «в баню» наливали стопку водки. Одну. Про себя же мама говорила: «Да я сроду не пью. Тьфу!» Но была мама обманщица и грешница. В летней кухне у нее всегда стояла в закутке бутылочка вишневой наливки. В этом же закутке мама тайком от всех и покуривала, и хоть все про это знали, мама все равно пряталась и делала вид, что ходит в кухню исключительно по делу. Поэтому, когда маму кто-нибудь искал, именно перед летней кухней всегда кричали особенно громко, чтоб мама успела придавить папироску и заткнуть бумажной пробкой бутылочку. Кстати, рюмки или стакана в кухне не было. Мама делала глоток прямо из бутылки, всего один глоток. И припечатывала горлышко скрученной газеткой.
Когда стали возвращаться реабилитированные, был момент, когда Леля подумала: «Я тоже запью…» Но взяла себя в руки, тем более что у Василия Кузьмича все именно в этот период пошло хорошо: его удачно перебросили на реабилитацию. Она как-то по дури возьми и скажи ему:
– У тебя жизнь, как у тетки Маланьи, помнишь сторожиху на даче? Она, когда умом трогается, то ничего плохого не делает, только строчит и распарывает, строчит и распарывает. Вот и ты – то одно, то другое.
Он тогда ее ударил, первый и последний раз в жизни. Впрочем, так бить два раза и нельзя – конец случится. Она ведь прямо на пол кухни упала, правда, пока падала, сообразила сориентироваться, чтоб не на угол холодильника, но челюсть он ей хорошо с места сдвинул. Пришлось частным образом ставить шины, исправлять прикус. Она тогда носила газовый шарфик на голове так, что он, спускаясь, слегка прикрывал ей левую щеку и подбородок.
– У меня экзема, – говорила она, едва раздвигая губы.
– Извини, – сказал Василий Кузьмич на другой день, когда уже вернулись от врача. – Но впредь думай, что говоришь… При чем тут Маланья? Я выполняю свои прямые обязанности.
– Ты меня тоже извини, – ответила она ему. – Я ляпнула, не подумав.
Раненой челюстью она потерлась об его рубаху, уловила запах чистого тела и немножечко пота, ровно то количество пота, которое принять можно, ибо оно свидетельствует о нормальном протекании жизненных процессов. А это хорошо, замечательно, что у Васи процессы идут, что он живой и чистый, но тут же почему-то подумалось странное – покойники тоже пахнут, у них тоже идут процессы, невероятная это штука, человеческая жизнь и смерть, и то и другое вырабатывает запах, то есть происходит химия, Но – Боже! – какие же разные химии! Леле хотелось размышлять об этом дальше, углубиться в запахи гниения и секреции, разобраться в этом до конца.
Василий Кузьмич сказал ей, что он случайно, попутно с другим делом, делом их сотрудника, узнал одну вещь… Сотрудник был тоже… того… в смысле… убран, а теперь вот с ним проблема. Специфическая, можно сказать. Он был крутой малый, что да, то да, никто не отрицает, он применял силу и прочее, но ему ведь потом, – тебе это должно быть сейчас особенно понятно – уже другой малый своротил челюсть, и его в конце концов справедливо шлепнули, так вот как с ним быть? Сегодня – в смысле реабилитации? Это только сморкачи-интеллигенты могут думать, что у них были простые дела, а сейчас людей выпусти – и все, Ха-ха! Так вот, к чему все это?.. За этим их малым, с которым он не знает пока, что делать, потянулась цепочка, вылез профессор-скрипач, знаменитый педагог, а за ним знаешь кто? Ваш Николай… Я листаю, листаю, и вдруг раз – глаз зацепился, что-то вроде знакомое.
– Ну! Ну! – Леля прямо завертелась вокруг себя от возбуждения.
– Вот тебе и ну… Там, конечно, нет никакого дела, но вел Николай себя неграмотно. Во-первых, хамил… Меня это кольнуло. По какому ж праву ты хамишь?
– В его-то положении! – добавила Леля.
– В любом положении хамить нехорошо. А ваш просто не отдавал себе отчета, где находится…
– Он сроду такой был! – возмутилась Леля.
– Все-таки зря туда не заберут, – продолжал Василий Кузьмич, напрочь забыв, что в данный момент находился на процессе реабилитации, – не заберут, – внутренне набухал он. – Ты молодой, комсомолец, ты осознай, ты поищи вину в себе, как и положено, а он – в ор, в оскорбления… Знаешь, это судьба. Наш малый тоже был с характером, и можно понять, если в твоем кабинете тебя называют фашистом… Нехорошая в результате получилась история, но Николай неправ больше. Он начал. Наш тоже, конечно, не прав… зачем ногами, если есть, к примеру, карцер? Это я тебе рассказал под большим секретом, ни в коем случае за пределы нашей семьи – тебя и меня – это выйти не должно. Но ты знай, чем приходится заниматься…