жухла сирень, и желтый цвет ноготков шибал в нос и сердце. «Неужели уже старый? – думал про себя Дмитрий. – Сколько ж это мне? Сорок семь лет всего, немного, конечно, но уже и немало. Никифору пятьдесят скоро. Пятьдесят, это ж надо!» Так, в мыслях о возрасте и старости, дошел до родительского дома, где жил Никифор. «Бедолага ты, бедолага, – подумал, увидев дом, – совсем ты вгруз в землю, оконца на земле, считай, лежат». Во дворе крутилась босая баба, что-то дергала в огороде. Неужели, подумал Дмитрий, неужели Никифор обзавелся женщиной? Совсем незнакомый мужик сидел, как у себя дома, на пороге хаты и курил самокрутку.
Странное дело, подумал Дмитрий, это что за люди?
Он снял белую полотняную фуражку, поздоровался.
– Мне, знаете, Никифора…
– Кого? – спросила босая баба. – Это кто же такой будет?
Они не знали Никифора и жили в этом доме уже четвертый год.
Стали кричать соседям, те подошли к забору, все народ незнакомый, новый. Вербованные, подумал Дмитрий Федорович. И сразу через это и вспомнилась его мара. Так, может, уже нету Никифора на этом белом свете?
Дмитрий озирался вокруг с ощущением жалкой безвыходности. Улица налево, улица направо, уходи куда хочешь, садись на паровоз, дуй себе домой, а одновременно казалось, что выйти некуда: застрял, как в горлышке бутылки.
Но все-таки не бывает, чтоб старых людей не осталось совсем. Оказалось, были на этой улице и те, что помнили даже его, Дмитрия. Старик один с деревянной ногой помнил, и сестра его помнила, и еще одна семья, что поставила хату на самом краю, над балкой, будто не люди они, а птицы в скворечне. «Плохая семья, – говорил еще его отец, – плохая, потому как без понятия. Явились с мешками-оклунками неизвестно откуда. Только цыган такой вид и такое появление может позволить, всякая другая нация едет на новое место на подводе, в крайнем случае, на тачке. Иначе стыдно».
Вот они-то, которые без корней, до сих пор тут и жили. Они и сказали Дмитрию:
– Да ты что, мужик? Его уже, считай, лет пять на этом свете нет! Его ж из ружья стрельнули прямо в спину наповал, когда такое началось…
Разве он этого не знал?
Заночевать пришлось у этих же людей. Хата уже совсем обвисла над балкой, так и думаешь: вот-вот рухнет. Даже страшно глазу делается. Я, мол, смотрю, а взгляд – какая-никакая сила. Полетит от него все к чертовой матери.
– Хорошо, если сразу погибнете, а если покалечитесь? – Дмитрий это сказал потому, что, входя в хату, прежде всего сам об этом подумал: ну, ладно, если сразу сильно по голове, а если поломаю руки-ноги, как потом жить?
– Да хватит на наш век, – сказал дед, – а эти все равно тут не задержатся. – Он кивнул на внуков, которые во дворе разматывали «змея».
В хате, как ни странно, ощущения беды не было. Изнутри она казалась вполне прочной, а вид на балку был даже красивый. Лежала она внизу зеленая, буйная, бежала, змеилась по дну серебряная речка, ну, прямо картина в раме. Загляделся Дмитрий, а потом отпрянул: круча ж под ним, круча!
– Да чего ты боишься? – засмеялся дед. – Я ж тебе по-русски объяснил. Дом опосля рухнет. Опосля нас…
– Откуда вы знаете? – спросил Дмитрий. – Тут же может случиться нарушение центра тяжести.
– Про центр мне неизвестно, – ответил дед. – А что человеческая жизнь от первого крика до последнего там, где надо, записана, это раньше люди знали и понимали.
– Вы верите в это? – У Дмитрия заколотилось сердце. А Никифор ругался, когда он ему про это же сказал.
– Потому что не верим, так и живем, – ответил дед.
Его хорошо накормили и борщом, и оладьями, и спать положили не к опасной стенке, что было приятно. Уважили его сомнения. Лежал и думал: вот, значит, и нету Никифора, не с кем советоваться теперь в жизни. Хотя какой он был советчик? Девочку рекомендовал на тяжелые работы. Но больше всего Дмитрия Федоровича беспокоило то, что он вроде и не переживает горя. Получалось не по-людски… Лежит себе в дурной хате, от смерти брата не плачет, хорошо поел, вокруг него деревня вся чужая, с «кацапским» разговором. Старик сказал: «жизнь записана». Вот от этого он и не плачет. От этого… Потому он давно все знал и после первой той «мары» Никифора и похоронил. И – оказывается – не имело значения то, что потом Никифор приезжал живой и они с ним и ели, и пили. Все это было неважно. Его душа уже тогда приняла смерть брата, а сейчас и принимать нечего.
Главная же мысль была о Колюне, хотя и через Никифора. Ведь как могло быть? Скажи он Никифору в свое, конечно, время: «Ты, брат, в эти партийные дела не встревай, ты от них держись подальше, у нас на шахтах и счетоводы нужны, и маркшейдеры, а есть еще хорошая профессия – техника безопасности, при твоей въедливости – самое то. Крепь проверить, наличие в штреке метана, личное обеспечение забойщика». Но он никогда не умел говорить с братом на равных, а сказать-то надо было всего ничего, простую мысль – так ли уж он один – один путь? Это и тебе, уже покойнику, вопрос, и мне, слава богу, живому, едущему на «кукушке» и полной грудью вдыхающему дым от паровоза. Всегда есть два-три варианта жизни. Это я думаю уже о Колюне. О его будущем. Ты бы меня не стал слушать, а он не посмеет не послушать. Улавливаешь? Поэтому! Поэтому и у Колюни не может быть так, чтобы сапоги в морду – и больше ничего. Тут и думать нечего: надо Колюню отправлять учиться. И Дуську отправлять надо. И хорошо бы не вместе, а порознь, потому что они друг от друга запаливаются и могут всякое сделать. Черти, а не хлопцы. Но головастые, это тоже не отнимешь. Ум в человеке – сильная вещь, но к нему хорошо бы приделать и направление. Иначе все может уйти в трубу. Чего-чего в хлопцах много – так это дурной силы. Им в трубу даже интересней, им ничего не надо, как именно в трубу. Дмитрий Федорович стал наливаться гневом и страстью, что просто сразу – раз-раз! – а отправит хлопцев одного на север, а другого на юг… Чтоб в плохом деле не спелись, паразиты, и не вызвали к жизни чьи-то там сапоги.
Хорошо стало на душе Дмитрия Федоровича, когда он возвращался на «кукушке». Просто хорошо… А Никифор… Что Никифор? Он умер еще раньше, чем умер… Господи, прости мя грешного… Вот я от тебя, Господи, отступился, а ты мне все к слову вроде как подворачиваешься… Отправлю хлопчиков, задумаюсь над этим. Почему так тянет сказать: Господи, Боже мой или там Матерь Божия, заступница усердная?..
