– Эту суку надо повесить на суку, – говорит она.
Вот эти «убью», «уничтожу», «повесить на первом суку», «отрубить руки, ноги» – это мамина лексика. Она, в сущности, занимает половину ее слов. Он знает, что она, в общем, не злая, но убойные ее слова так давно ему противны, что однажды он ей сказал:
– Ну пойди уже убей кого-нибудь!
Она тогда остановилась с открытым ртом и так и стояла, пока он не засмеялся: «Да закрой ты рот!»
– Что ж ты так обо мне? – голос ее дрожал. – Что я у тебя, убийца?
Он сказал, что он дурак, просто ляпнул.
Поэтому и эти последние «суку на суку» в расчет брать не следует. Он сейчас уйдет с собакой к ветеринарке, и пусть эти женщины поговорят сами. Отец сейчас уедет. Они останутся вдвоем.
Ему стыдно за тот будущий разговор, от которого он бежит. Ему жалко Дину. Он понимает, что ему полагалось бы ее защитить, но он не знает как… Он только может сказать: «Мама, я этого хотел!» Этого достаточно или мало?
Нет, у него нет даже этих слов, чтоб сказать их маме. Они не сойдут с его языка. И он уходит с собакой.
Родители не разойдутся, потому что им важно не выглядеть сволочами передо мной. Никто не хочет выглядеть сволочью, а пуще всего сволочь. Вот они и будут тянуть эту резину ради трудного подростка. Отец вернется ко второй жене, и очень может быть, что там будет такой же точно скандал. А может, и нет. Может, та, другая, некрасивая девочка – сплошная родительская радость, и с ней одно удовольствие ходить по музеям, в которых у нее в нужных местах начинается сердцебиение, а за ним следуют хорошие дела. В сущности, таким детям родители и не нужны. Они уже готовые. Они получились, а вот она – нет.
Сейчас столько журналов с красотками, одетыми и голыми, с коронами и без, в руках мужчин и на свободном ветерке. Красавицы со штампом «красавица». Девчонки в школе до дыр их рассматривают. Готовы друг другу лицо раскровянить, скажи только, что Бритни Спирс – ничего особенного. То же и про красавцев. Ах, Каприо! Ах, этот наш рыжий Иванушка! Ей они не нравятся, никто. Ни женщины, ни мужчины. Они ей даже неприятны, потому что фальшивы, как будто из картона. Она не могла бы протянуть яблоко этой самой Бритни, потому что не может себе представить ее жующую. Это какая-то другая специальная порода людей – людей для показа. И она – а ведь никто этому не поверит – не хотела бы быть среди них. Она хотела быть красивой, но красивой среди людей, чтоб быть для них живой и чтоб ей могли протянуть яблоко. Далось ей это яблоко.
Мысленная жизнь куда крепче реальной. Вот она едет с отцом к его жене-подельнице, и дверь открывает сестра. Они обнимаются, две одинаковые девочки, а потом садятся за стол, и девочка видит место отца, где он сидит, когда бывает здесь, и его тарелку, и рюмку, и даже его личную салфетку. Воображенная картина так изумительно ярка, что девочка возвращается в дом и рисует салфетку с мережкой в два ряда.
– Лучше бы ты научилась это делать руками, а не карандашами. Твоя бабушка была прекрасной мережечницей. У нас была дюжина салфеток. Куда все делись? – Это мать посмотрела через плечо.
– Как это называется? – спрашивает девочка.
– Мережка. Ты должна помнить. У бабушки мережка была повсюду – и к месту, и ни к месту. А салфетки все куда-то делись.
Нет, бабушкиных рукоделий она не помнит. Она видит отца в том доме, а по правую его руку лежит на столе салфетка с мережкой. А сестра с выпуклым лбом протягивает ей яблоко с красным боком. А женщина – как бы жена – вздыхает, и в глазах ее мука Девочке это нравится. Она уважает муку. Это чувство высокого полета. Не каждому дано.
Ветеринарка в резиновом фартуке и резиновых сапогах поливает огород. Она не бросает шланг на землю, увидев мальчика с собакой, а смотрит на них пристально и оценивающе.
– Это Динка, – говорит она мальчику. – Ее бросили евреи, уезжающие в Израиль. То есть они оставили за нее мебель и зимние вещи, но Динку выгнали сразу, не успели евреи взвиться. Ты же знаешь, что люди сволочи, или еще нет?
– Знаю, – отвечает мальчик. – Она ночью ко мне пришла.
– Она давно ходит и ищет, и за это время успела быть столько раз битой и травленой, что мне ей уже не помочь. Могу усыпить.
Мальчик молчит. Собственно, внутренне он молчит с той секунды, как узнал, как зовут собаку. Это же надо! «К тебе пришли в эту ночь собака и женщина», – сказала Дина.
– Две Дины, – скажет он ей.
– Попробуйте полечить, – говорит он. – Я найду деньги.
– Тебя прибьют родители, – говорит ветеринарка. – Они у тебя крутые старики.
Старики? А, это просто выражение «крутой старик». Он сам может себя так назвать.
– Я попрошу в другом месте, – говорит он.
Только тут женщина в фартуке положила шланг и отключила воду. Она подошла к собаке и, присев на корточки, посмотрела ей в глаза.
– Тварь живучая, – сказала она. – Ты ей промыл глаза, и в них уже посверкивает. Будешь приходить с ней каждый день. Я к вам не пойду. Я выпишу лекарства. Они дорогие. За сеанс лечения я беру двести рублей. Меньше пяти раз не обойдемся. Дома дашь ей покой и питание. Ее будет рвать, и из нее будет выходить всякая гадость. Убирать за ней сразу. Она должна пожить в чистоте и тепле.
– Я согласен, – говорит мальчик.
Она идет выписывать рецепты. У него ни копейки. Значит, надо возвращаться и просить у Дины. Больше не у кого. Придумано хорошо, но страшно. С чего он взял, что человек Дина пожалеет собаку Дину? Люди ведь сволочи. Он с этим согласен. Даже очень хороший человек хоть немножко, но сволочь.
