был круглый, с ямочкой посредине. Ему захотелось провести по нему пальцем. Он даже поднял руку.
– Счастливые вы, циркачи! – сказала она. – Вы бродячие. А меня тут закопали... И надпись написали...
– У попа была собака? – засмеялся Саша.
– И он ее убил! – с чувством ответила Шурка.
Теперь ему хотелось ее обнять.
В школе все выглядело так. Шурка смотрела на Мишку. Смотрела сурово, грызя кончик воротника форменного платья. «Какой дурак!» Сидит так, чтобы видеть только Иру. Для этого ему надо садиться на вторую парту, тогда как остальные мальчишки сзади. Но ему это все равно, он готов сесть куда угодно, чтобы только беспрепятственно пялиться, пялиться, пялиться... Стоит красотке повести плечиком, и Мишка заерзает, стоит той улыбнуться, дурачок хохочет, как от щекотки. Весь мир он воспринимает через нее. Ей жарко – ему жарко, она ежится – он уже посинел. Ей, Шурке, иногда хочется подойти и развернуть его на сто восемьдесят градусов. Сказать: «Посмотри, с другой стороны тоже какая-никакая жизнь». Она ему как-то написала записку: «Ты триста семьдесят шестой!» «Это где я такой?» – спросил он. «У Ирки», – ответила она. Он прочел и засмеялся. И написал крупно: «Не имеет значения». Она не понимала. Могла же она сразу «покончить с физиком», когда узнала, что стоит в очереди, как за хрусталем. «Чтобы и я!» – возмутилось тогда все в ней. В Мишке не возмутилось. Ему безразлично, сколько их сушеных на килограмм. А это не может быть безразлично! Не может! Не может! Не может! И Шурка глотала кислые форменные нитки, ей было противно, хотелось ударить по чему-нибудь бьющемуся, например, по этим красивым Мишкиным очкам. Неужели его вылечили для того, чтобы он стал дураком?
...Иру корежило от этого сияющего Мишкиного взгляда. «Вот нехотя с ума свела», – повторяла она про себя. Прилип так прилип! И теперь его мама стала попадаться ей почему-то на дороге. «Ах, Ирочка!» Ира старается сидеть так, чтобы его не видеть. Это трудно, Мишка выбрал оптимальную позицию. А вот Саша сидит плохо, он сидит к ней в профиль. Ира считает до десяти, до пятидесяти, ждет, когда Саша повернется к ней. Почему он не чувствует ее взгляд? Она читала про биополе. Она знает, что есть вокруг человека и в нем самом некая энергия, которая, как всякая энергия, многое может. Если ее сконцентрированно направить... Она направляет, ей не надо для этого никаких особых усилий, потому что у всех ее чувств и так есть только один путь. Но Саша поворачивается к ней редко. И лицо, когда он на нее смотрит, странное... Как будто он удивлен, но удивлен не радостно, а печально... И тогда она ему улыбается весело, чтоб он понял, что ему от нее – только радость, что его печаль – недоразумение, и он ей улыбается в ответ опять же не радостно – виновато. Но так как сам его взгляд – уже счастье, то анализировать тонкости не хочется. Просто счастье у нее получается чуть-чуть печальным, но это тоже прекрасно. В истинной любви всегда есть печаль. Это она где-то читала. Какой-то писатель говорил, что любовь – это всегда страх потери... Ей хочется думать: Саша на нее смотрит так потому, что ему скоро уезжать. Он ведь еще не знает, что она решила ехать за ним... Эту идею подсказал ей Сашин же отец. Он увидел Иру и сказал: «Ба! Какая прелесть! Хотите у нас работать? Я буду вас материализовать из ничего». Они посмеялись, но Ира это запомнила. Она готова выходить из складывающихся ящиков, готова к сжиганию, распылению, к чему угодно... Саша поворачивает к ней печальное лицо, и она шепчет ему одними губами: «Я поеду с вами». У него хмурятся брови – он не понимает. Правду говорит ее мама: в чем-то мужчины туповаты... Она смеется и пишет на обложке физики: «Князь серебряный», «Князь серебряный»...
...А Саша смотрит на Шуркин затылок. Черненькая резинка скрутила легкие Шуркины волосы в небрежный пучок. Он ее спросил: «Почему ты не любишь город?» «Город – скопище», – ответила она. «Скопище чего?» – спросил он. «Всего!» «А деревня?» «Не лови меня на слове! – закричала она. – Я не жила в деревне, не знаю... Наверное, и она скопище. Но ты заметил, что в последнее время люди не стыдятся быть плохими, стыдятся быть хорошими?» «Не заметил, – ответил он. – По-моему, ты ошибаешься...» «Как же, как же! – засмеялась она. – Порядочность давно ходит в дурах...» «Нет, – сказал он. – Я с тобой не согласен».
Как она на него посмотрела! Ему этого никогда не забыть: с такой надеждой, с такой страстью, чтоб он был прав! Другая расшиблась бы в лепешку, перечисляя пороки скопища – трудно разве? А эта, клеймящая, с надеждой ждала опровержения...
И тогда он с ходу «придумал» этот закон. Закон притяжения превращений. Люди видят то, что хотят. Какой поверну кран, такая польется вода. Для воров мир – история воровства. Для человека больного мир – длинная история болезни. Добрый нанизывает, как бублики, историю добрых поступков, и они у него, как те же бублики, всегда горячие, свежие, сиюминутные. Человек – заряженная частица... Он притягивает определенный заряд, определенную жизнь. Это просто-напросто физика.
– Здрассьте! – сказала Шурка. – Какой глупый закон.
– Нет! – закричал Саша. – Нет! Мир – мои глаза и сердце...
– Идеализм? – робко спросила Шурка. – Мир же сам по себе... Или как?
– Сам по себе... Всякий... Любой... Разный... Многообразный. Я же выбираю тот, который мне нужен...
– А тот мир, что остался, который тебе не нужен? – Шурка смотрит, Шурка ждет ответа... – Куда его?
– Его надо превратить в тот, который тебе нужен... Постепенно...
– Ерунда! – сказала Шурка. – Кругом вранье...
– А ты не ври! – закричал он. – И я не буду. Может, еще кто найдется.
– Возьмите меня в компанию, – сказала Марта. Трое неврущих смеялись на косогоре. Саша тогда вдруг ощутил, что смотрит на все это как бы со стороны. И видит Марту, запрокинувшую к небу голову. Прищурилась и разглядывает что-то в вышине, а взгляд у нее, будто она не в далёко смотрит, а в микроскоп. А Шурка, наоборот, уставилась на носки кед, а смотрит отрешенно, потусторонне. Саша же – между ними, руками разводит, лопочет что-то...
– Чепуха! – сказала Шурка. – Что могут сделать трое неврущих?
Ему очень захотелось сделать для нее что-нибудь очень хорошее. Но он не знал, что. Тогда он встал на руки и пошел вниз, с горы, к городу, на руках. Он знал, что упадет скоро, что его ненадолго хватит, но он шел и шел и сам удивлялся, что все еще идет. И снова видел себя со стороны – глупо ведь, и нет в такой ходьбе смысла, но он продолжал идти, потому что уверовал: так вот, на руках с горы, ему к этой девочке ближе всего. Глядя на стянутый на Шуркином затылке пучок волос, он понял, что готов для нее на все...
...Оксана Михайловна видела их всех вместе и каждого в отдельности. Развернувшегося к доске спиной Мишку, нахмуренную Шурку, этого циркача, который смотрит не в ту сторону, где его взгляда ждут, и потерянную, самую лучшую девочку в городе, к которой Оксана Михайловна подходит, чтобы легонько, ласково тронуть за плечо. На учебнике написано «Князь серебряный». Ну, конечно, она помнит тот день, как он, блестящий, бежал к ним из цирка. Ах, спасать надо девочку, спасать! Оксана Михайловна следит за Мишкой. «Ну! – побуждает она его мысленно. – Куда же ты смотришь? Да за такую девочку драться надо, понимаешь, драться!»
Оксана Михайловна в этот энергичный глагол вкладывает совсем другое содержание – не грубое физическое действо, а моральную битву... Битву не кулаков – характеров. Но у этого дурашки Мишки такое сентиментальное лицо. Не юноша – Чебурашка.
Скорее бы уехал цирк. Опять ветер с его стороны. И Путти временами трубит какую-то свою правду. Иру она не даст в обиду. Она-то, Оксана Михайловна, не Чебурашка.
13
Шурка стояла в очереди за картошкой, магазине пахло сыростью и гнилью, продавщица с какой-то веселой наглость подкладывала всем в миску осклизлые клубни, приглашая недовольных на свое место и объясняя, что они не на базаре, а «в магазине, где бери, что дают». Шурка выращивала в себе добро по Сашиному закону, потому что ей давно на самом деле хотелось другого: стащить с продавщицы высокий взбитый парик, под которым Шурка ясно представляя себе давно не мытые свалявшиеся волосы. Шура думала, что, опростоволосившись, продавщица стала бы жалкой и сравнялась бы с ними, с людьми из очереди, и, может быть, стала бы вести себя иначе? Но стаскивание парика – хулиганство, а Саша же советует «притягивать добро добром».
Тогда Шурка представила, что у продавщицы больной ребенок, безнадежно больной. Полиомиелитом
